Екатерина Ивановна. Постойте!
Коромыслов. И этакая мерзость, и этакая гнусность! Ведь когда я сошелся, сходился с вами, я ведь думал, что вы живой человек, и, как с живым, борьба и все такое — а оказался просто мародером, который грабит трупы! Ведь вы труп, вы мертвая, Екатерина Ивановна! Этакая мерзость!
Екатерина Ивановна. Постойте, постойте!
Коромыслов. И, конечно, вам нужно умереть! Просите мужа, пусть пристрелит вас — благо уже стрелял однажды!
Екатерина Ивановна. Да погодите же! Я скажу… Павел Алексеевич, вы что сказали? Надо умереть, да? Да, да, надо умереть. Но как же я умру? — я не могу, я не умею! Боже мой, что же мне делать, к кому же мне пойти? Павел Алексеевич… Павел Алексеевич, что же мне делать? (Как слепая, бродит по мастерской, натыкаясь на мебель.) Павел Алексеевич… Там, за окном, эта пропасть. Да, да, это ужасно, это ужасно! (Закрывает глаза ладонями рук и неровными шагами, колеблясь, медленно подвигается к окну. Коромыслов делает шаг к ней, но останавливается и наблюдает, невольно приложив обе руки к груди.)
Екатерина Ивановна (подвигаясь). Я иду, я иду… Господи, я иду… (Останавливается перед окном, смотрит — и, вскинув кверху руки, с неясным криком или плачем опускается на пол. Лежит неподвижно, лицом к полу, как внезапно застигнутая пулей и смертью.)
Коромыслов. Екатерина Ивановна! (Подходит, наклоняется. Осторожно касается плеча). Екатерина Ивановна, Катя, как друг… Встаньте, ну, дорогая, ну, голубчик. Нельзя же так лежать.
Екатерина Ивановна (шепотом). Мне стыдно…
Коромыслов. Не слышу!
Екатерина Ивановна (громче). Мне стыдно, что я не могу, я потом сделаю это. Оставьте меня, уйдите.
Коромыслов. Вздор, вставайте! Вы не виноваты! Да ну же, дорогая… Так, так, и лицо нечего прятать: со всяким бывает, и делать вам с собой ничего не надо. Вот я вас на креслице посажу и вина вам дам… или нет, не хотите? Ну не надо, — правда, нелепая привычка: от всего лечить вином. Ну как, лучше?
Екатерина Ивановна. Да.
Коромыслов. Ну, и великолепно. Окно у меня, действительно… дай-ка я его задерну…
Екатерина Ивановна. Нет, не надо. Покажите мне.
Коромыслов. Что?
Екатерина Ивановна. Портрет Лизы.
Коромыслов. Не стоит, дорогая, не похоже, совсем плохо! Да и темновато уже, красок не разберешь.
Екатерина Ивановна. Покажите.
Коромыслов. Ну извольте, раз уж… (Оборачивает портрет и сам смотрит вместе с Екатериной Ивановной.) Вы понимаете, чего я хотел? В сущности, это воспоминание, и теперь Лизочка совсем уж другая, то есть не то, чтобы совсем… Но тогда, у вас, летом… Не плачьте, голубчик, не надо.
Откинув голову вбок, на спинку кресла, опустив руки между коленей, уже не глядя на портрет, Екатерина Ивановна плачет тихими слезами.
Да, жизнь. А может, и мне надо бы плакать, да куда уж, — поздно, и слез нет. Да, а поплакать не мешало бы. Странный я человек, и в детстве никогда не плакал и всегда про себя думал, что если я уж заплачу, так только кровавыми слезами. Понимаете? (Глухо доносится звонок телефона). Телефон, — а, черт. Можно? — я на минуту.
Екатерина Ивановна утвердительно кивает головой. Во все время отсутствия Коромыслова она остается в той же позе, но плакать перестает.
Коромыслов (входя). Георгий звонил, сейчас сюда приедет. Что ему понадобилось? Говорит, что скучает без меня, давно не видал. По голосу в хорошем духе. Так как же, дорогая?
Екатерина Ивановна. Мне уйти?
Коромыслов. Да, уж лучше уйти. Вы как себя чувствуете?
Екатерина Ивановна. Я сейчас.
Коромыслов. Да вы не торопитесь, успеется еще. Георгий, да… Екатерина Ивановна, вы сейчас в полном разуме и можете меня слушать?
Екатерина Ивановна. Да. Зачем едет Георгий?
Коромыслов. Не знаю. Одним словом, окно и пропасть — все это пустяки, драма, кинематограф — верно? А настоящее то, что вы должны забрать себя в руки, и я вас настоятельно об этом прошу, просто требую. Даете слово?
Екатерина Ивановна (вставая). Где моя шляпа?
Коромыслов. Вот. Ведь что, на самом деле, такое случилось? Ну, и наладится, только бы вы…
Екатерина Ивановна. Поищите шпильку, тут, на полу. Вы совсем не умеете ухаживать за дамами, а пора бы научиться!
Коромыслов (находя шпильку). А слово?
Екатерина Ивановна. Послушайте, Павел Алексеич, вы серьезно?
Коромыслов. Что серьезно?
Екатерина Ивановна. Что наладится? Подайте мне шубку… вам нравится? Ментиков говорит, что вы так должны написать меня. Отчего вы не хотите меня писать, тогда б я у вас каждый день бывала.
Коромыслов. Екатерина Ивановна!
Екатерина Ивановна. Опять? Не надо сердиться, ай, как нехорошо! К вам не идет, когда вы сердитесь: вы должны быть спокойным, равнодушным, тогда женщине с вами приятно.
Коромыслов. Я все-таки верю.
Екатерина Ивановна. Послушайте, вы серьезно? Не надо серьезно.
Коромыслов. Я верю!
Екатерина Ивановна. Ну, хорошо, вы такой милый, и я… Поцелуйте меня! (Молчание). Я ухожу; когда человек уходит, его всегда можно поцеловать. Нарочно, мы родственники, или…
Коромыслов. Как с Алешей?
Екатерина Ивановна. Почему с Алешей? — у вас опять какие-то гадкие мысли. Ну, разочек, ну, дружески… не хотите? Ну, скорее, а то сейчас муж придет (делая страшные глаза) — му-у-ж! (Коромыслов молчит.) Ага, — мужа испугались! А вдруг я скажу Горе, и он вызовет вас на дуэль, что вы тогда — ага, страшно? Я шучу, — он стрелять не умеет. Ну, нате, руку целуйте, если губки не хотите… Что, и руку не хотите? — Господи, как рассердился! Завтра я к вам приеду.
Коромыслов. Не надо.
Екатерина Ивановна. А если я еще хочу в окно посмотреть? там (делая страшные глаза) про-о-пасть. Как вы это давеча сказали: пропасть!
Коромыслов. Меня не будет дома.
Eкатерина Ивановна. Послушайте, а если я все это шучу? (Делая вид, что плачет.) Какой злой, ничему не верит, даже до двери проводить не хочет. Злой! Прощайте, злюка! (Уже открыв дверь.) Послушайте, на минутку… Правда, что я похожа на вакханку? — нет, нет, я не то хотела. Уговорите Горю… как вы это сказали? — пристрелить меня. Или, может быть, вы сами?
Смеясь, уходит. Коромыслов мрачно проходит по комнате, потом останавливается перед портретом и рассматривает, заложив руки в карманы и посвистывая. Неопределенно покачивает головой. Хочет взять кисти и по дороге мельком заглядывает на себя в зеркало, задумывается и возвращается назад. Повертывает полотно изнанкой. Входит Георгий Дмитриевич.
Георгий Дмитриевич. Здравствуй, Павел, давай поцелуемся. Ну, как ты? Сейчас у парадного жену встретил, жалуется, что ты ее прогнал. За что так жестоко?
Коромыслов. Я думаю, что она тебе и дома надоела. Вино будешь? (Звонит.)
Георгий Дмитриевич. Пожалуй. Как тут у тебя красиво, — счастливый ты человек, что можешь так жить. А я, брат, замучился с делами: в двух комиссиях, третьего дня в Думе выступал…
Коромыслов. Читал и заочно поздравлял… (Вошедшей горничной.) Маша, дайте нам вина, вы знаете, какого… Читал, брат, читал.
Георгий Дмитриевич. А горничная у тебя недурна, — новая?
Коромыслов. Для отвода глаз мужьям.
Георгий Дмитриевич (смеясь). Да, ведь ты дамский…
Коромыслов. Дамский. Ты что это в сюртуке, разве ты не из дому?
Георгий Дмитриевич (оглядывая себя). А ведь и правда, в сюртуке. Не заметил. Я теперь иной раз, как с утра влезу в сюртук, так до самой ночи. Ну, что написал? — показывай.
Коромыслов. Да и вообще вид у тебя неважный. И если уж сюртук надевать, Георгий Дмитриевич, так и чистить его надо. Правый-то бок у вас в пуху.
Георгий Дмитриевич. Ну, это уж не я виноват, а горничная…
Горничная подает вино.
Положительно недурна. Павел, отчего ты нас забыл, — работа, что ли? У нас народ интересный бывает… да ты помнишь Тепловского Якова? Теперь, брат, композитор, пианист, скоро знаменитостью будет — он у нас часто бывает. Хотел к тебе заехать. И Катя хоть и забросила музыку, но поигрывает — музыку бы послушал, — свинство, Павел, свинство!
