Но они уже ничего ему не ответили, торопясь к своему автобусу. Когда он вышел из здания автобусной станции, чтобы сесть в машину, ему в лицо ударил сильный порыв ветра, предвещавший перелом погоды. Он сразу же вспомнил слова тещи. «Почувствовала ли она этот свежий ветер?» — подумал он, ощущая удовлетворение от того, что лишь сегодня утром уговаривал ее поверить обещанию, которое, не прошло и дня, уже начало исполняться.25
Но на пути домой его страхи и сомнения вернулись снова. Зачем примчался Ури — специально, чтобы забрать жену, или затем, чтобы получить от Молхо ясный ответ, которого он так и не получил? Размышляя об этом, он вошел в дом — там было по-прежнему темно, и Габи сидел в одних трусах на кухне над кастрюлей с фасолью. Молхо сразу же опознал в ней ту фасоль, которую он хранил в пакете на нижней полке холодильника. Значит, Яара все-таки сварила что-то нынешним утром! Он так обрадовался, словно приготовленная ею пища свидетельствовала о ее теплом отношении к нему. «Постой, не ешь холодное! — сказал он. — Разогрей раньше. — Но сын продолжал есть, как будто не мог оторваться. — Вкусно? — с волнением спросил его Молхо, торопливо кладя на сковородку большой, розовый кусок мяса, посыпанный хлебными крошками. — Так вкусно?» Габи кивнул. «Нормально», — проговорил он с набитым ртом. «Разве ты не обедал у бабушки?» Оказалось, что к бабушке пришли две русские женщины, и сын почел за лучшее тут же удалиться. Рассказывая, он продолжал жадно есть, неловко тыча вилкой в кастрюлю, так что бледно-зеленые стручки падали с его вилки на стол. «Прекрати есть, как животное! — рассердился Молхо и выхватил у него кастрюлю. — Я положу тебе, сколько ты захочешь». И, поставив на огонь другую сковородку, переложил на нее несколько ложек из кастрюли. Но сын, как будто утолив аппетит, развалился на стуле, сонно поглядывая на отца, суетившегося около плиты.
Молхо приступил к еде. То и дело добавляя соли к нежному мясу и с наслаждением чувствуя, как у него во рту тают душистые стручки фасоли и поджаренные хлебные крошки, он рассказывал сыну об Ури и Яаре, как будто они провели весь вчерашний день втроем. «Когда я был в твоем возрасте, я одно время даже приударял за ней», — сказал он, беря себе добавку из второй сковородки. Сын посмотрел на него с неожиданным интересом. «А как прошел твой поход?» — поинтересовался Молхо. Но сын, как обычно, отвечал неохотно, одними междометиями, и Молхо вдруг загорелось посчитаться с ним за свои вчерашние переживания, за записку, которую тот не заметил, и ключ, который не взял. Но к его собственному удивлению, он никак не мог рассердиться по-настоящему. «Что с тобой происходит? — почти добродушно спросил он. — Ты меняешь свой молодежный отряд и мне ничего об этом не рассказываешь, уходишь с новыми друзьями из другой школы и не предупреждаешь меня, — ты что, думаешь, твой отец — это вроде швейцара, который только и годится, что открывать тебе дверь и говорить, который час? И вдобавок еще жалуешься бабушке, что я не даю тебе денег. Когда это я тебе отказывал в деньгах?» В его голосе вдруг зазвучали глубокая обида и боль. Габи покраснел и сказал, заикаясь: «Но я не так ей говорил!» — «Именно так! — вырвалось у Молхо. — Бабушка никогда не лжет! Подумай, как я выгляжу теперь в ее глазах? — Он почти плакал. — И это говоришь ей ты, который каждый второй день теряет проездную карточку и забывает деньги в кармане штанов, когда отдает их в стирку, — как ты можешь жаловаться на меня?! — Испуганный этим взрывом, Габи привстал, явно намереваясь улизнуть из дома. — Возьми ключ! — бросился Молхо следом. Неожиданная жалость к своему непутевому отпрыску вдруг пронзила его сердце. — Где твой ключ?!» Но Габи, разумеется, не знал, где его ключ, и Молхо, уже совсем успокоившись, вынул свой ключ из связки, нашел шнурок, повесил ему ключ на шею, как вешают детям в детском саду, и сам рассмеялся. Габи сердито попытался сунуть ключ в карман, но в его спортивных брюках не было карманов, и в конце концов он смирился и даже обнял отца — неуклюже, но тепло и сильно.
Только сейчас Молхо понял, как он устал. Он принял душ, проспал несколько часов и проснулся оттого, что ему показалось, будто кто-то тихо ходит по квартире. Неужели Габи уже вернулся? Но нет, дом был пуст, островок тишины внутри океана тишины, и Молхо вдруг вспомнил день, когда закончилась неделя траура по жене и он впервые почувствовал то дуновение пустой свободы, которая с тех пор сопровождала его повсюду. Но на сей раз это была более теплая пустота, как будто сама пустота стала менее пустой. «Как удивительно, — подумал он, — ведь она была здесь меньше трех дней и почти все время молчала!» Еще сонный и распухший ото сна, он бродил из комнаты в комнату, вспоминая ее высокую, напоминавшую вопросительный знак фигуру с последним нерожденным ребенком внутри, и вдруг в нем поднялась такая пронзительная жалость, как будто здесь только что произошла еще одна смерть, только совсем маленькая и очень быстрая. Он бродил по квартире в поисках ее следов или хотя бы каких-то примет — сначала на кухню, где нашел последние стручки сваренной ею фасоли, выковырял из кастрюли эти. подгоревшие и сладкие остатки и съел все до единого, напоследок облизав пальцы, а потом в комнату Анат — но там не осталось от нее даже ниточки, и простыни были аккуратно сложены одна на другую в ногах кровати — он подумал, постирать их или сохранить до следующего ее приезда, — но ведь она не запомнит, что это были ее простыни, решил он и бросил их в корзину для стирки, потом посмотрел на часы и с тоской подумал — ну вот, теперь они уже в Иерусалиме. Говорят они еще о нем или уже вынесли приговор? Он вернулся на кухню, чтобы выбросить обрывок бумаги в мусорное ведро, и удивился, увидев в нем несколько стручков фасоли и пустую, смятую пачку от сигарет. Он подумал было вытащить эту пачку, но на ней налипли остатки пищи.
26
Он продолжал думать о ней весь следующий день, не понимая, что это — просто размышления или настоящая тоска. Без нее ему было проще, но вот — он уже помышляет о том, как бы снова отправиться в Иерусалим, чтобы
