Русского обличья мужичок влетел в ворота через минуту, как говорится, по расписанию.
- Ты по-казахски говоришь? - спросил я его, хозяйственно роясь в кошельке, изъятом у подельника.
- Говорю, - сказал он, задирая полу черного полупальто.
Господи, подумал я, даже перевязей не выдают, пушки носят под брючным ремнем или в карманах. Интересно посмотреть: какие?
- Ну, значит, языковый экзамен сдал, - сказал я. - Что такое "ак купаб"?
- "Белые уши" переводится... Ругательство про русских, вроде как мы говорим "черножопые"... Кошелек из рук не выпускать! Поворачивайся, ручки на затылок, топаем к стеночке и носиком в штукатурку, ножки шире плеч! Выполняем! А откуда услышал?
- Твой напарник выдал на прощание...
Не следовало ему меня бить сзади, да ещё пинком. Пушки бы я поостерегся, конечно. По правилам, первый выстрел предупредительный, второй - на поражение. Да ведь экспертиза не установит, каким из двух по порядку он бы меня уложил. А теперь лежал сам.
- Злые вы и невоспитанные, - сказал я ему, перед тем как вырубить, по моим расчетам, на два-три часа.
Вокруг было тихо по-воскресному.
С обоих я снял наручные часы, забрал документы и деньги. Пушки у казаха не оказалось. Русский имел "ТТ", дешевый, с маркировкой иероглифами - китайского производства. Привалив спинами, я связал сладкую парочку брючным ремнем, вытащенным у русского, поскольку этот мужичок был полегче. Лица накрыл шапками. Будто воздал почести покойникам. Такой прием называется у меня мерой устрашения преследователей. Теперь поднимут в ружье - или в сабли? - комендантский взвод национальной гвардии. Я вычитал про такую в журнале "Салем", который нашелся в кармане спинки самолетного кресла. На фотографии "Застыли юноши в строю", говоря словами из песни.
А попугайчик исчез с мусорного контейнера. Стряхнуло, наверное, затеянной мною возней. Пришлось ложиться животом на ржавый борт и, вдыхая вонь гнилых отбросов, выуживать сине-желтое тельце, а потом и свалившуюся с головы шляпу. Слава Богу, она упала на картонку, а не в протухшие объедки. Могли бы к воскресенью и очищать контейнеры!
Птичку я закутал в шарф.
На третьем этаже "Детского мира" я расплатился за миниатюрную пластиковую клеточку трофейными деньгами. Цены вообще-то оказались неимоверно кусачими...
- Со мной происшествие, - сказал я скучавшей казашке-продавщице. Клетку я взял для этого попугайчика. Он вывалился из окна, а я подобрал.
В скрученном наподобие гнезда шарфе беглец приоткрыл глаза, хотя головка у него валилась на бок и крылышки раскорячились.
- Ой, да он умирает!
- У вас доброе сердце, - сказал я заискивающе. - Если дать попить и поклевать чего-нибудь, оклемается... Не хотите взять себе? Вместе с клеткой... Если необходимо, я оплачу вперед и корм...
- Ой, да у меня дома кошка!
- А если он поживет в клеточке здесь? Детишкам радость, привлечет покупателей...
Детишек и покупателей, правда, не было. Эскалаторы гоняли пустыми. Просторная торговая точка и внешне, а теперь и изнутри казалась бутафорским механизмом отмывочной машины для наличных, добываемых где-то в другом месте.
Продавщица испуганно оглянулась в сторону прилавка, где паковались покупки.
- Ой, менеджер не разрешит!
Господи, подумал я, отчего на меня вешаются в неподходящее время и в неподходящих местах бродячие кошки, собаки и теперь ещё попугай?
Покойная мама сказала, когда в Харбине я приволок домой брошенного старого, с седыми бакенбардами скотч-терьера: "Это не он, это ты к нему пристал!" Терьер понимал, что погибнет, но хвост держал торчком... Вне сомнения, если разбираться по жизни, к свободолюбивому или сексуально озабоченному попугаю пристал я, а не он ко мне. Ничего не возразишь. И что теперь делать?
- Возникли какие-то проблемы? - спросил симпатичный очкарик-казах в фирменном пиджаке с бляшкой "Менеджер по общественным связям" на лацкане. Бледное лицо свидетельствовало, как быстро вытекает из него жизнь в универмаге, где не отлажена вентиляция и легкие травятся испарениями синтетических красителей от залежей пластикового неликвида.
- Я прошу разрешения оставить на пару часов в клетке, которую я купил, моего попугайчика... За ним заедут и заберут, так сложились обстоятельства... Если вы разрешите ещё и позвонить от вас, - сказал я, мямля и выставляясь придурковатым интеллигентом.
Менеджер с великодушной гордостью протянул мобильный телефон.
Ответил женский голос.
- Попросите, пожалуйста, Усмана, - сказал я.
- Его нет сейчас дома. Что передать?
- Это говорит человек, которого он ночью привез из аэропорта...
- А-а-а... Что передать?
Мне показалось, что даме известно обо мне. Я представил восточную леди, мать пятерых детей, оторвавшуюся от приготовления плова. В шелковом халате и шароварах, тюбетейке, с десятками заплетенных смолянисто-черных косичек, может быть, с полоской потных усиков над губой с прилипшим зернышком риса, который она пробует.
- Ничего. Я перезвоню. Это не срочно.
- Но ведь вы из Москвы?
- Да.
- Тогда, может быть, я вам дам Ляззат, его дочь? Будете говорить?
- Хорошо.
Почему "его дочь"?
Теперь я представил молодую, коренастую в отца узбечку в мини-юбке и туфлях на высоких каблуках, в которых она ступает, выворачивая колени. Во Вьетнаме, Камбодже, Таиланде, да и Бирме, если таковые встречались, надругательство над грацией азиатских ножек европейскими штырями, подсунутыми под пятки, внушало отвращение.
- Ляззат слушает, - сказала девушка.
Я уловил легкие скачки в интонации, как у Усмана.
- Здравствуйте, Ляззат. Я московский знакомый вашего отца. Мне необходимо встретиться с ним. До восьми вечера сегодня, во всяком случае.
- Это легко. Он скоро появится. Я передам. Куда приехать?
Нет, наверное, она носит джинсы и кроссовки, какой-нибудь свитер в обтяжку.
- В американский "Детский мир". На третьем этаже пусть заберет клетку с попугайчиком и вернется, а потом я перезвоню. В гостинице не появлюсь, скорее всего, до ночи.
Она хмыкнула.
- Как я это должен понять?
- Взрослые дяди помешались на экзотической живности... Но это так, к слову... Значит, забрать попугая на третьем этаже в американском "Детском мире", вы перезвоните насчет встречи, в гостиницу не вернетесь... Записано...
Я пересек торговый зал к деликатно удалившемуся заморенному менеджеру.
- Спасибо за телефон, - сказал я. - Через пару часов приедет человек и заберет птицу. Можно ей поставить туда водички?
- И накрошим чего-нибудь, - сказал менеджер. - Не беспокойтесь.
Продавщица приветливо кивнула из-за склонившихся к клетке двух или трех голов любопытствующих товарок. Про шарф напоминать не стал.
На первый этаж я спускался по запасной лестнице, минуя эскалаторы, проверяясь на каждом этаже. Универмаг отчаянно пустовал. Выход на улицу оказался в боковой проезд. Остановить древний "Москвич" удалось почти сразу.
Водитель, показалось, удивился, что я попросил отвезти меня к Никольской церкви.
- Которая за дворцом целинников, что ли? - спросил он.
- Ну да, - уверенно сказал я.
Пора было подумать и о душе.
Свечная лавка Никольской церкви в Алматы вынесена в подворье, в храме не торгуют, я узнал об этом, уже войдя в него, и поэтому пришлось возвращаться и второй раз преодолевать длинную крутую лестницу к паперти. Церковь стоит на холме. Рассовав старушкам по пятьдесят тенге, я уперся в грудь здоровенного молодца, преградившего путь к иконостасу.
- Прошу задержаться, - сказал он. - Не двигайтесь.
Я невольно оглянулся. Неужели просчитался, прозевал хвост и попал в клещи? В храме я не представлял себя сопротивляющимся. Арестованным, правда, тоже.
- Что это значит?
Молодец простер длинную руку в сторону фанерного оповещения: "Идет уборка".
- Вы кто, служитель?
- Охрана.
Я обратился к женщине с ведром и щеткой, шмыгнувшей мимо:
- Мамаша, походатайствуйте за меня. Я приезжий. Мне бы к канону и Николаю-угоднику на несколько минут...
- Пусти его, Володинька, - сказала, не поднимая головы, уборщица. Видно, что не жулик...
- Вы не обижайтесь, товарищ, - сказал Володинька. - Воруют золотую и серебряную утварь, в особенности во время уборки. Даже иконы утаскивают. Батюшка распорядился, чтобы в перерывах молились у входа... Вы можете пройти, хорошо, но и меня поймите... Нас только трое охранников.
- Все в порядке, Володя, - сказал я коллеге.
Кто бы и меня так утешил?
Покойный папа говорил, что у Бога можно просить любое, он не ответит. Потому что в нас мало смирения. Его вообще не обрести в миру, в котором мы, то есть я и отец, живем насилием над другими. Хотя бы и с помощью слов, не говоря уж о засадах и нападениях. Поэтому мы обречены в храме канючить...
На моей совести только сегодня уже двое прибитых.
Насилие отвратительно, так все говорят, и закон тоже. Но в самой страстности, с какой большинство утверждают это, кроется нечто ущербное, червяк сомнения. Точно отмеренное, верно выбранное применительно к противнику, умело и беспощадно осуществленное свободным человеком насилие во благо. Иначе бы не исчезли в небытии предавшиеся покорности сорок с лишним душ только мужской части шемякинского клана, из которого на земле Божией единственный последыш Колюня. Да простятся такие мысли, ибо кто я такой, чтобы судить за покорность да ещё умерших?
