Леночка приподняла с подушки голову. Слезы текли по ее лицу…
— Это… все глупости! — прошептала она наконец, бросаясь на подушки. Из отворенного окна доносились какие-то тихие, жужжащие звуки ночи и словно дразнили ее… — Глупости, — повторила она, — глупости!
Вася, вернувшийся позже брата, вошел к нему со свечкой в руках и, увидав, что брат засыпает, прошел к себе, достал из стола тетрадь и, по обыкновению, стал записывать свои заметки и впечатления. Заметки эти были очень странные и самые разнообразные, с которыми читатель познакомится в свое время. Он долго сидел; потом, окончивши это дело, разделся и занялся гимнастикой: приседал, двигал руками, вдыхал грудью, и все это самым серьезным образом. Потом попробовал мускулы на руках и, довольный, что порядочные желваки были крепки, когда он сгибал руку, Вася снял тюфяк с кровати, лег на тощей соломенной подстилке, затушил свечку и долго еще лежал с открытыми глазами, размышляя о словах брата.
VII
Неделя пролетела незаметно. Николай ходил на охоту, гулял с братом, — Вася, к некоторой досаде Николая, все еще ему не «открывался», — спорил слегка с отцом, вволю ел и отсыпался. Он принялся было за работу, начал писать статью, исписал листа два бумаги и бросил — не писалось. Хотелось отдохнуть от петербургской жизни и полениться на деревенском приволье. Давно ему не жилось так беззаботно, как теперь. Однако через неделю он начал скучать. Людей не было, без людей скучно.
Леночка несколько дней не показывалась. «Уж здорова ли наша Леночка? — беспокоилась добрая Марья Степановна. — Не случилось ли чего с ней?» И Николаю было скучно без Леночки. Он отправился ее навестить.
Через хорошо знакомую калитку вошел он в небольшой молодой сад, прилегавший к новому маленькому серому дому. Он прошел сквозь ряд фруктовых деревьев и невдалеке от террасы увидел Леночку и тетку за варкой варенья. Солнце жгло невыносимо — было около полудня, — и Николай истомился от жару. «И как это им не жарко на припеке варить варенье!» — подумал он, подходя к ним.
Тетка Леночкина, Марфа Алексеевна, родная сестра Леночкина отца, толстая, жирная, рыхлая женщина, лет под пятьдесят, вся раскрасневшаяся и истомленная, в грязном капоте, слегка вскрикнула при виде гостя, обрадовалась и почему-то стала извиняться. Леночка молча поздоровалась с Николаем и продолжала снимать ложкой пену с шипящей жидкости, в которой подпрыгивали крупные вишни. Пока Марфа Алексеевна извинялась и звала Николая в гостиную, он взглянул на Леночку и… и сегодня она ему показалась совсем не такой или по крайней мере не совсем такой, какой была тогда при лунном освещении. Сегодня она была какой-то будничной. Одета она была слишком уж по-домашнему, без корсета, руки были запачканы, на пальцах ее, заметил он, виднелись черненькие точки — следы иголки — и ногти ее не отличались чистотой. Лицо ее пылало от жара, и крупные капли пота струились по лицу. По-видимому, она так была занята своим делом, что и не обращала внимания на Николая. Это его кольнуло.
— Пойдемте-ка, Николай Иванович, в гостиную. Эка жарища-то какая здесь! Пойдемте… Ишь какой вы молодец стали!
Марфа Алексеевна, грузно переваливаясь и вздыхая, поплелась в дом, и Николай за ней.
— А ты, Леночка? Брось варенье и ступай к нам, а не то Аксинью позови.
— Сейчас, тетя.
В гостиной, увешанной довольно плохими литографиями, с обстановкой средней руки, Марфа Алексеевна тяжело опустилась на диван и, указывая на кресло гостю, проговорила:
— А мы по-прежнему. Братец все в разъездах. Нынче пошли строгости. Дел… дел-то сколько. Во все глаза гляди. Все нынче бунтовать стали! — добродушно прибавила старуха. — О-ох, жарко… Все… Ты думаешь, он смирный человек, а глядишь — бунтовщик. Посудите, в эдакую-то жару да братцу по уезду рыскать! И к чему бунтовать? Только братцу лишние хлопоты!..
Она принялась, по обыкновению, жаловаться на обстоятельства, на дороговизну и все вздыхала, верней от жара, чем от плохих обстоятельств, и Николай обрадовался, когда вошла Леночка и тихо присела на кресло.
— Спасибо вот Леночка помогает, а то одной… С рабочими что горя…
— Ну уж вы, тетя, всегда жалуетесь!.. — заметила Леночка серьезно.
Разговор продолжался на эту тему. Гостю предложили чаю. «Какой теперь чай!» — подумал он — и отказался. От водки тоже.
— А вы нас совсем забыли, Елена Ивановна. Мама даже беспокоится!
— Хлопот было много.
— А по вечерам?
— По вечерам к ней жених ходит. Скоро вылетит птичка из гнездышка! — протянула тетка. — О-ох, как-то я тогда управлюсь… У Смирновых, чай, были?
— Нет еще… Собираюсь.
— Не были? — повторила Леночка.
— Не был. Вы что так спрашиваете?
— Да как же… У них интересно должно быть. Я слышала, там гостит знаменитый петербургский адвокат Присухин и какой-то молодой ученый из Петербурга. Люди все развитые… И барышни тоже развитые…
Она подчеркнула слово «развитые».
Николай пристально взглянул на Леночку. «Смеется она, что ли?» Кажется, нет. Лицо ее совсем спокойное, только верхняя губа слегка вздрагивает да голос чуть-чуть дрожит.
— Так-то вы, Елена Ивановна, прощаете? Не ожидал я от вас этого.
— Ну, ну, не сердитесь. Я пошутила, право пошутила! — промолвила Леночка и вдруг вся просияла.
— О чем это вы? — прошептала Марфа Алексеевна.
— Так, тетя, спор был у нас.
Николай посидел еще немного, поболтал с Леночкою; Марфа Алексеевна все тянула унылую нотку о дороговизне и смутах, по поводу которых так часто приходилось разъезжать ее братцу — она с комичным добродушием смешивала и дороговизну и смуту. (Два года тому назад, вспомнил Николай, она все жаловалась на мужиков.) Он стал прощаться.
— Смотрите же, Елена Ивановна, не забывайте нас. Мама без вас скучает. Придете?
— Приду как-нибудь.
— Не как-нибудь, а поскорей приходите. Скоро ведь вас и совсем редко будешь видеть.
Леночка проводила Николая до калитки, крепко пожала ему руку и долго еще смотрела вслед.
Потом тихо повернула назад и принялась варить варенье.
— Пожалуй, Смирниха окрутит молодца! Ты как, Лена, думаешь? — заметила Марфа Алексеевна, выходя на террасу. — Она женихов ищет, как кошка мышей…
— Да вы почем знаете?
— Знаю, мать моя. Я все знаю. Мне ихняя ключница все говорила. Девки на возрасте.
— Охота вам, тетя, всякие сплетни слушать. Что Вязников — мальчик, что ли?
— Хитры они. Старшую-то как выдали… слышала?..
— Не хочу я слушать.
— А ты чего взъелась? Ну, не хочешь, как хочешь! — равнодушно ответила Марфа Алексеевна. — Мне что, мне все равно. Жених только он подходящий. У старика-то деньги припрятаны…
— Вы видели?
— Недаром опекуном был десять лет.
— Тетенька! Я прошу хоть при мне-то гадостей этих не говорить. Иван Андреевич… это такой святой человек.
Голос ее дрожал от волнения.
— Да что ты в самом деле на стену лезешь? Ишь как расходилась! Ну, святой так святой… почему я знаю. Им же хуже! Горячишься, глупая, из-за пустяков. И без того жарко. О-о-ох! Пойти, что ли, полежать перед обедом!..
Марфа Алексеевна покачалась в раздумье и скрылась в комнату.
— Хороши пустяки! — в волнении шептала Леночка. «Не женится он ни на одной из Смирновых! Этого не может быть!» — подумала она.
Возвращаясь домой, Николай даже усмехнулся, припоминая, что сперва он возлагал такие надежды на Леночку и пробовал было «разбудить дремавшую мысль».
«Настоящая ее сфера — нянчить, работать и есть. И, кажется, ничего другого и не надо ей. А я вообразил было… Прехорошенькая из нее будет самочка, если только она не распустится совсем с диким человеком!» — решил Николай.
Ему сначала показалось, что выход Леночки замуж таит в себе какую-нибудь драму — он очень любил драматические положения, — и все ждал, что Леночка откроется своему товарищу. Оказывалось теперь, по его мнению, что никакой драмы нет. Никто ее не заставляет. Понравился барышне дикий человек. «Только как он мог понравиться?» Николаю сделалось даже обидно, что его труды по развитию Леночки пропали даром.
«Не моего она романа!» — повторил он.
На следующий день отец с сыном собрались к Смирновым. Давно уже следовало отдать им визит, но Вязников день за день откладывал, поджидая приезда Николая. Старику хотелось похвастать перед Смирновыми сыном. Марья Степановна наотрез отказалась ехать. Во-первых, некогда и, во-вторых, что она будет там делать? Она вообще не любила выезжать и показываться в люди, хотя и рада была принимать у себя. «Уж поезжайте вы одни да извинитесь за меня, домоседку!»
В двенадцатом часу коляска, запряженная тройкой неважных лошадей, стояла у крыльца, и старый, сухощавый Фома — он же и садовник — молодцевато сидел на козлах, облекшись в старенький летний армяк, сидевший, впрочем, на Фоме довольно неуклюже.
