Семен Юшкевич - Рассказы

— Все хороши, — хмуро заметила Голда. — Умные люди давно разъехались…

На пороге показался человек, весь в заплатах, и прорычал хриплым голосом:

— Вы возьмете сегодня керосин? Давайте-ка свою кубышку.

Песька уже давно проснулась, разбуженная болью, начавшейся где-то внизу, не то в спине, не то в животе. Она спала на кровати матери, единственной кровати в комнате, и, измученная бессонной ночью, уже как в кошмаре терзалась видениями. Нахмале плакал, кто-то его успокаивал, доносился из лавочки голос матери, покупателей, — все было дальним, как будто на краю света, и не трогало ее.

"Кажется", — подумала она, вдруг вздрогнув от боли, и прислушалась к себе. "И этому нужно радоваться?" — с недоумением спросила она себя.

Лишь на днях похоронила она четырнадцатимесячного мальчика, прекрасного, чудесного мальчика, и образ его, больного и слабого, не отходил от нее во все эти дни страдания и скорби. Он умер, он умер! Казалось ей, что никогда уже она не будет плакать такими слезами, никогда другая жгучая, ядовитая печаль не заглушит отчаяния, что навсегда залегло в ее душе. Девственное горе, наивысшее горе первой потери подняло ее внутреннее существо так высоко, а оттуда сверху ей простой, темной, ей кроткой что-то открылось… Почему? И по ночам она тревожила мужа и с недоумением требовала ответа: "Почему, Левка? Почему жизнь, почему смерть?" И в пораненном сердце и в пораненных глазах мелькал кривой, замученный ребенок, как лезвие, рассекал ей мозг, и она спрашивала, вся в горе, вся в смятении: "Почему замученный? Ты знаешь, Левка? Если он дан был для радости, зачем отняли его? И где мои радости? И если нужны были его страдания, то к чему? Почему не мои, а его бессильного, его молчаливого? Не знаешь, Левка? А что есть смерть, Левка? Там, в мальчике, или в моем сердце?"

Но когда проходило, снова мелькал ребенок, то здоровый, то больной, душа ее рвалась к обоим, и в гневе и в страдании ей хотелось крепко накричать на кого-то, упасть на колени…

Опять кольнуло где-то далеко, но прошло сейчас же, и теперь это далекое было знакомое, столь знакомое, что она поверила…

— Ну да, — как бы нехотя согласилась она. — Вот нужно сбросить!.. А что есть жизнь?..

Левка Гем проснулся и, стараясь не разбудить Песьки, молча начал одеваться. Голоса в лавочке беспокоили его, и, словно там могли услышать, он поминутно шикал.

— Тише, женщины, тише! Женщины, женщины, женщины!..

— А что есть жизнь, Левка? — прошептала Песька.

— Ты не спишь, Песька? — испуганно спросил он. — Я думал, ты спишь.

— Что-то плохо мне, Левка! Ну, хорошо, — дети мешают, матери не мешают, но кому-то мешают. Но что есть жизнь, Левка? И почему?

— Жизнь? Что, Песька? Как раз кстати, — жизнь! Положим, теперь утро, но спросить можно. Всегда можно спросить. Но почему-то не знаю я, что есть жизнь. Хотел бы знать, но не знаю. Жизнь!

— Что-то мне плохо, Левка, так плохо…

Она притянула его к себе и долго молча держала за руку.

И он молчал, согретый ее любовью, и оба тихо вздыхали в нежном страхе перед неведомым, роковым.

— Будут брать запасных, — внезапно прошептал Гем, моргая во тьме глазами. — И вчера слышал, и на прошлой неделе, и ночью мне снилось…

— А почему, Левка, почему? Вот мать идет. Встань и уйди от меня! Как жаль нашей прежней комнатки, нашей прежней жизни!..

Она отвернулась к стене и беззвучно заплакала. Вошла Голда, нагрела руки под подушкой Песьки и сердито сказала:

— Хотела бы знать, до каких пор людям можно спать? А ты, Левка, сидишь? Ты не сиди, ты ступай в город! Ступай! Прислушивайся! Семка, вставай!

Она нагнулась к пятнадцатилетнему сыну, спавшему на полу, и стала тормошить его.

— Не хочу, — крикнул Семка, — смотри-ка, она дерется.

— Разве я бью тебя? — удивлялась Голда. — Ты спишь, а я с четырех утра на ногах. Встанешь, скажешь: "Дай кушать! Дай кушать, мать!" А хлеб хочет работу! Почему Этель спит? Вот она модистка. Модистке работать нужно, а она спит. И будет голодная, голодная…

Она начала ходить из угла в угол, поднимая всех лежавших здесь, и как бы на зов этого знакомого, тревожащего голоса отозвались двое детей Левки Гема, спавшие с Этель.

— Здесь нет богачей! — не унималась старуха. — Какие богачи собрались здесь? Но никого не берет за душу, никто не крикнет! Какое хорошее дело мы сделали? Ведь кричать нужно, реветь нужно! Был пожар, похоронили мальчика, — она вдруг заплакала обильными слезами, — довольно… Нет, не довольно! Нужна еще война. А кому нужна война? Нам! Тупые люди, нам! Вы думаете другим? Нам! Только нам!..

Она раз пять выбегала в лавочку, и в комнату доносился ее хрипловатый, плачущий голос, а когда возвращалась, то говорила, словно речь ее не прерывалась:

— Вот взяли Мойшку в прошлом году, и теперь он на войне. От Мойшки было столько пользы, сколько от Семки, но ведь взяли сына, взяли мозг, мою кровь… И кто знает, что с ним?

— Если бы ты не кричала! — прошептала Песька, повернувшись.

— Сейчас я запою! Где взять сил, чтобы без слов на плечах носить горе, в сердце носить горе? Если твоя лавочка сгорела, если ты теперь голая, голодная, если твой Левка запасный и должен бояться войны, — как молчать? Только от Наума еще есть радость, только от него!.. А посмотри-ка на нас? Посмотри на Маню, на Этель, на ее жениха! И все сидит и давит и хочет сидеть и давить маленькую, несчастную лавочку.

— Меня не трогайте, — послышался голос Мотеля из дальнего угла. — Вы можете жаловаться, кричать, но меня не трогайте. Я этого не люблю. Моргну глазом и уеду в Америку.

— Моргни, — хотела бы уж видеть… Я не поморщусь, нет, нет. Дай Бог! Уезжай. Видела счастье Песьки, вижу и счастье Этель.

Раздался пронзительный плач, и длинная худая девушка выскочила на середину комнаты. Неумытая, растрепанная, наскоро втыкая булавки в волосы, она плакала страстно, точно так изболелась ее душа, что только диким воплем она могла отогнать свое страдание. И сама себя прерывала такими же страстными пылкими словами, такими же страстными всплескиваниями рук.

— Смотри-ка на нее! — возмутилась Голда, но отступила. — Чтоб ты онемела!

— Вот я уйду, — вмешался Левка, поднимаясь.

— Я прошу! Песька больна, — как раз кстати она больна! Почему-то теперь она больна…

— Ты говоришь, ты! — кричала девушка. — Зачем ты детей родила? Я твое горе на плечах носила, двадцать восемь лет я его носила. Я помогала тебе сердцем, никто не помогал, — я помогала. Так что же ты мое сердце мучишь? Цело мое сердце, целы мои надежды? Так еще ломать, еще топтать. Ты мать, — я хочу знать, ты ли мать? Что ты мне дала? Жизнь! Я дарю тебе теперь эту жизнь. Бери ее, но не бей кнутом, не бей камнем… Я работаю, я! Что во мне теперь? Здоровье осталось там, в мастерской, годы здесь. Так отчего же его гонишь? Человек меня полюбил, мою душу полюбил, не трогай последнего, не смей трогать…

— Но если он хочет жениться, пусть работает! Пусть работает. Хлеб любит труд. Вот ты веришь, а я нет. На кого ты рассчитываешь? Я его понимаю, я его насквозь вижу. Америка, так Америка, лишь бы труд. У него ремесло, но он любит много спать.

— Вот вы все кричите, — вдруг вмешалась Песька, — а у меня боли… да боли. Плачут мои дети… Подойдите к ним. Кажется… я рожаю.

— Песька, — крикнул Гем, бросившись к ней.

— Вы видите? Люди, видите? Сестры, видите? Я просил, а никому нет дела. Почему-то нет дела. Тебе легче, Песька? Как раз кстати был пожар, и война, и ребенок умер… Как раз кстати… И никто не жалеет. Я всех жалею, а нас никто. Почему-то никто. Вот так и никто… Скажи, Песька, "легче" — и я засмеюсь.

— Рожаешь? — перебила его Голда и затряслась от радости. — Ну, слава, слава же Богу!

— Вы ссоритесь, — говорила Песька, обводя всех глазами, — а почему нельзя жить в мире? Вот мальчик мой умер, Левка еще на войну пойдет, а я… Ах, опять прошли боли!

От криков проснулся старик Мендель, муж Голды, и кряхтя произнес:

— Что-то сегодня совсем подняться не могу. У меня были сны, — ах, какие сны! Который час? Что? Ах, кости, ну уж и кости у меня. В землю они хотят, в землю.

Он был мрачный, придавленный человек и с раннего утра не видел в мире ничего веселого, бодрого.

Каждое его слово, казалось, пребывало в реках крови, каждое пахло какими-то неиспорченными, застарелыми мучениями, и сам он, сморщенный, угнетенный, со своей седой бородой, дико разросшейся по маленькому лицу, с тоскующими глазами, тоже казался упорной, застарелой болезнью, которую ничто не способно было извести.

— Ах, кости, ах, вы кости, — опять заскрипел он с укором, когда стал одеваться.

Семнадцатилетняя Маня, работавшая у швеи, одевалась под одеялом.

Она была полной, как некогда Этель, цветущей миловидной девушкой, с толстой, светлой косой. Навыкате глаза портили выражение ее лица, но приятность оставалась в полных щеках, в круглом подбородке, в косе.