В другом конце коридора громко спорили о чем-то мужчины - видно, скотники. Марея оглянулась - как бы удостовериться, идет ли за нею Арина, и открыла дверь в третью от порога комнату.
- Красный уголок, - сказала Марея.
Рваные плакаты на стенах призывали увеличивать удои и сдавать молоко повышенной жирности. Стол был накрыт бордовой пыльной, прожженной цигарками скатертью, на ней - черные костяшки домино с белыми пятнышками, шахматная доска, залитая чернилами. В одном углу поблескивали бидоны и пустые бутылки из-под "столичной", в другом валялись ведра, лопаты, металлические щетки. На диване у окна сидел заведующий - Федор Кусачкин, в помятом бостоновом костюме, и курил, строгая охотничьим ножом палку. Арина поздоровалась с ним, Федор, продолжая строгать, важно сказал:
- Арин, Марея тебе покажет твою группу. Халата нового не нашел, бери старый.
- Неуютно у вас, - обронила Арина. - Это не красный, а грязный уголок.
Федор густо полыхал сигаретой, поморщился на свет.
- Сойдет, мы тут люди свои. К культуре не приучены.
Марея прыснула в кулак, но тут же согнала с худого лица усмешку, приняла свое обычное печальное выражение.
В юности Федору нравилась Арина. Неуклюжий, валкий и тугодум, он пытался ухаживать за нею, даже балалайку однажды купил, чтобы научиться играть страдания. Но одолеть страдания не сумел, как ни бился, - медведь ему на ухо наступил. Бренчал, мучился, и Арина смеялась над ним. Осталась с той поры на сердце у Федора рана - так, царапинка, комариный укус. Только в осенние ненастные дни, когда все вокруг до смерти надоедало Федору, он, бывало, ни с того ни с сего ссорился с женою, по нескольку суток жил на ферме. Сладко ныла и беспокоила его тогда рана - и он напевал песню собственного сочинения:
Эх, балалайка, балалайка,
Да, эх, трехструнная моя...
Вообще Федор был бы примерным семьянином, не водись за ним маленького греха: порой выпивал сверх меры. Бабы в хуторе так рассуждали: пить все пьют, но у Федора статья особая, он "Запорожца" купил себе.
А пьяница за рулем пострашнее волка в лесу. Федора уже наказывали за хмельную езду: штрафовали, талон кололи, даже с должности снять грозили. Все равно не остепенился, носится по вечерам на "Запорожце", людей пугает.
Когда же он трезвый, то строгий, рассудительный и всем видом показывает, что заведующий. Вот и при Арине напустил на себя важность. Ей это не понравилось.
- У вас, говорят, личная машина? - спросила она с намерением уколоть его.
Федор сразу не догадался, к чему она клонит, и важно уточнил:
- "Запорожец" последней марки.
- А уверяете, что некультурные... Стыдно прибедняться, Федор Матвеевич.
Федор оттолкнулся от кожаной спинки дивана, встал - большой, грузный, с ножом в руке. Хотел в ответ свою шпильку пустить, чтоб потоньше была да поострее, но в висках у него ломило со вчерашнего, да и Арину обижать не хотелось. Перекинул нож с ладони на ладонь и вдруг отточенным взмахом ловко вогнал его в пол.
- Ступайте в коровник. Пора.
Марея отдала Арине свое оцинкованное широкое ведро, себе взяла поменьше, ловко перебросила дужку через локоть, и они пошли. На дворе посветлело. Тянуло сквозным, бодрящим холодком с горы. Коровник, с навесными деревянными воротами и шиферной крышей, на которой блестела роса, стоял неподалеку от дома. Возле него в белых халатах гомонили доярки, все пожилые.
Многих Арина еще издали узнавала в лицо. Она поздоровалась, женщины ответили вразнобой, с любопытством приглядываясь к ее ладной нездешней фигуре. Тетка Наташка, острая на язык, не стерпела:
- Арин, на свадьбу вырядилась? В новом костюме-то?
- Это старый, - просто сказала Арина.
- Ох, девка, у нас тут паркетов нету.
- Набедуешься с нами, набедуешься! Подалась бы хоть в трактористки... На курсы.
Полюбовались доярки на новенькую, посочувствовали ей, словно она и вовсе хуторской не была, и гурьбою шумно ввалились в коровник. Дохнуло теплым духом; коровы подняли головы, устремили на них умные, все понимающие глаза. Заластились женщины возле своих "любимых", мелькая между коровьих боков и весело звеня ведрами, - знакомая картина. Коровник был механизированный. Корма подавались по транспортеру, навоз тоже удалялся механическим способом. Арина читала про такие коровники в газетах, но видеть их самой не приходилось.
Пока она осваивалась с непривычной для себя обстановкой, были розданы комбикорма, и женщины приступили к дойке.
- Где мои? - спросила Арина.
Марея провела ее мимо длинного ряда пеструшек, кивнула:
- Твоя группа.
- Что-то многовато, - растерялась Арина. - Я и не справлюсь. На доярку двенадцать коров приходится.
А тут все двадцать пять.
- Справишься, - отрезала Марея. - У нас механическая дойка.
Марея усмехнулась одними тонкими губами, юркнула в станок к пеструхе, крайней в ряду. Приласкала ее, цокая языком и приговаривая: "Голуба моя, голуба", теплой водою из ведра обмыла соски, взяла доильный аппарат... Ловким движением руки, почти вслепую, соединила вакуумную трубку с резиновым шлангом и так же заученно приставила стаканы-присоски, которые, мягко фыркая и подрагивая, стали тянуть молоко. На другом конце помещения мерно гудел мотор доильной установки. И Марея, забыв о роли наставницы, засновала от одной коровы к другой. Подставляла и снимала стаканы, следила за тем, как наполняются бидоны, поставленные в несколько рядов возле распахнутых ворот. Резкая в движениях, Марея вмиг преобразилась. Осенние печальные глаза ее засветились, на худом вытянутом лице пробился румянец. Халат на ней кидался туда и сюда, как от ветра.
- Марей! - крикнула Арина. - А ты огневая! От кавалеров небось проходу нет?
- Работай, - сказала Марея.
Холодно и строго сказала, так что Арина устыдилась даже.
После дойки женщины собрались в красном уголке отдохнуть. Расселись кто на чем, ручьем потекла беседа.
На дворе трактор с тележкой остановился. Открылась дверца, и выкатилась из него, точно колобок из загнетки, Машутка. Бордовая шаль мелькнула под окном, шаги гулко раздались в пустом коридоре. Машутка открыла дверь и, заметив сидящую на диване Арину, сбивчиво залопотала:
- Аринушка! А мне говорят, ты уже тут. Здравствуй! А я навоз на поле вывожу и думаю: забегу к ней, посмотрю.
Пухлые щеки у Машутки, перемазанные маслом, делали ее лицо смешным. Все так и прыснули.
Арина сдержанно усмехнулась:
- Кто это тебя изукрасил?
- Что?
- Лицо, говорю, запачкала. Утрись.
Машутка пошарила в карманах своего просторного комбинезона, ища платок, но там не оказалось его. Тогда она вытерла щеки рукавом куртки, еще больше размазав грязь по лицу. Женщины так и покатились со смеху.
Арина протянула Машутке свой платок, надушенный, крахмально-свежий, с бисерной вышивкой по углам.
Приняв его, Машутка смутилась:
- Ой, да он такой беленький! Жалко и вытираться им.
- Утрись, - Арина подала ей и зеркальце.
- Надо же! Какая ты запасливая! - Машутка умостилась на бидоне, пристроила впереди себя зеркальце.
Слюнявя платок, стала торопливо прихорашиваться.
- На тракторе научилась рулить, а вот за собой не следишь. Минус тебе.
- Что ль, на тракторе чепуриться? В пыли, в шуме...
А прибегу домой, опять дела: корову доить, детей кормить. Мало ли забот. Вот я купила себе модные туфли, так, думаешь, обуваю их? Нет, Аринушка... В сапогах шикую.
- Сама виновата, что безалаберно живешь, красотой не дорожишь. Трактор тут ни при чем.
- Аринушка, родненькая! Поживешь у нас и сама такой же будешь. Это мы в девках все прихорашивались.
Бабе не до того. Такая уж доля у нас, деревенских...
- Я и похлеще работы видела, - Арина пальцами перебирала на груди камушки. - Серебристого хека на рыбзаводе потрошила, в путину было некогда и оглянуться. Лес рубила наравне с мужиками. Это тяжелее, чем на тракторе ездить. Но туфли у меня не пылились, да и руки не лопались от грязи. А почему? Всегда помнила, что я женщина.
- А я так не умею, - всерьез опечалилась Машутка. - Бывает, захочу платье красивое надеть, да тут и остыну. Зачем? Для чего наряжаться? Все у нас в простых ходят, только хлопоты лишние... Еще подумают, что праздник у меня какой.
- Верно! - поддержали ее бабы. - Марея и то не чепурится... Мы в театры не ездим.
- Будем ездить, - сказала Арина. - И артистов к себе пригласим. Подождите только.
- Гляди-ка! Так они тебе и приедут. Нашла дураков.
- Приедут. Что они, не люди? Такие же, как и мы.
Из одного теста.
- Да выпечка другая, - вставила тетка Наташка, рябая, с приплюснутым носом, отчего лицо у нее казалось плоским, будто выщербленным.
- Говорю вам, приедут, - Арина хлопнула ладонью по столу. - Только принимать гостей надо по-человечески. А где? В этой грязи? У вас в коровнике чище, чем в красном уголке. Люди! Для чего тогда вы колготитесь тут с утра до ночи? Чтоб вечно видеть эту грязь, уживаться с ней?
