Она побежала вперед, я за ней.
— А где ваши вещи?
— Я засунул их под диван в буфетной. Я думаю, после можно их будет достать.
— Когда после? Сию секунду бегите… Да не туда, не в ту сторону! Буфет — здесь!
— А как же я… вас потом найду?
— Да что вы… трехлетнее дитя, что ли? Однако компаньона я себе нашла… Ну, бегите скорей в буфет — я вас тут подожду…
— Только вы ж не уходите отсюда… а то я…
— Ради бога, скорее!
Я схватил чемодан и мы понеслись на перрон.
— Где наш поезд? — спросила она, переводя дух.
— Я думаю, этот. Ай-я-яй, какой маленький…
— Это отцепленный вагон, глупый вы человек. А нам нужен поезд! Вот и мой носильщик, кстати. Где поезд в Одессу?
— Пожалуйте!
Впереди шла Елена Николаевна, отыскивая наш вагон, за ней обремененный коробками и саквояжами носильщик, а сзади — я, беззаботно помахивая своим чемоданчиком.
Сели вовремя — через минуту поезд двинулся.
Елена Николаевна обмахнула платком разгоряченное лицо и, улыбнувшись, спросила:
— Как вы думаете, если бы не я — уехали бы мы сегодня?
— Ни за что, — уверенно сказал я. — Я удивляюсь, как вы так хорошо разбираетесь в этих железнодорожных штучках.
— В каких штучках?
— Вот в этих билетах, носильщиках, поездах… тут сам черт ногу сломит.
III
Полчаса прошло в дружеском разговоре. Я сказал:
— А мне хочется есть.
— О чем же вы раньше думали, на вокзале?
— Забыл.
— Эх вы! Впрочем, вероятно, скоро будет буфетная станция… Посмотрите путеводитель.
— Да у меня его нет…
— У меня есть. Берите.
Я взял в руки путеводитель и повертел его в руках.
— Ого, какой толстый… Воображаю, сколько тут буфетных станций!
Развернул, стал перелистывать, вздохнул.
— В три часа утра будет станция. Не дождаться…
— Какая станция?
— Териоки…
— Что-о? Вы какую дорогу смотрите?
— Вот… желтые такие листочки…
— Ах ты господи! Вам няньку нужно… В путеводителе не можете разобраться!
— Хотел бы я видеть человека, который в нем разбирается! — недоверчиво сказал я.
— Подумаешь, трудность. Дайте-ка мне… Вот! Через сорок минут вы можете закусить… Поезд стоит восемь минут.
— Не успею… Я всегда запутываюсь в этих минутах.
— Ну, ладно… Выйдем вместе.
Я подпер рукой подбородок и принял сиротливую позу. Елена Николаевна участливо взглянула на меня.
— Как же вы вообще живете, большое дитя, если ничего не понимаете, всюду опаздываете и теряетесь в самых пустых случаях?
— Да и плохо живу, — прошептал я со скрытым страданием в голосе. — Папа у меня умер, мама далеко… А тут всюду какието номера, звонки, все кричат, бегут… Хорошо, что я с вами поехал…
— Ну, ничего, — успокоительно сказала она. — Ничего, мой большой ребеночек. Как-нибудь доедем. Вы где предпочитаете спать: на верхней койке или на нижней? Надеюсь, уступите мне нижнюю?
— Уступлю, конечно. Только я уж извиняюсь, что ночью разбужу вас…
— Чем?
— Упаду. Я ночью всегда ворочаюсь с боку на бок и, разметавшись, обязательно падаю.
— Гм… Ну, ладно… Спите внизу. Как-нибудь устроимся… Ах вы, беспомощное существо!
Она шутливо погладила меня по голове, и в голосе ее прозвучала материнская нежность и снисходительность к слабому.
IV
Никогда мне не приходилось путешествовать с таким комфортом и спокойствием, как в этот раз.
Я чувствовал себя маленьким любимым ребенком, о котором всегда позаботятся, которого не дадут в обиду, накормят, убаюкают и приласкают. Мой большой рост, густой голос и широкие плечи не служили препятствием этому.
Моя спутница укладывала меня спать, поправляла сползавший плед, гасила свет, когда я засыпал, и будила утром, когда была остановка на большой станции, чтобы я мог напиться кофе, который она разыскивала с помощью проводника вагона.
Ее тешило, когда я, просыпаясь, тер кулаками глаза, потягивался, как ребенок, и щурился от сильного света.
— А-а, — покровительственно говорила она. — Бэбэ проснулось? А для бэбэ уже готов кофе.
Я был рад, что разбудил в ней материнские инстинкты. Мой чемодан потихоньку приютился около ее вещей, и его всегда на пересадках переносили вместе с картонками и саквояжами, а я шел сзади и насвистывал, поглядывая по сторонам.
Озабоченная Елена Николаевна шагала впереди, изредка оглядывалась и с беспокойством говорила:
— Вы тут? Смотрите не потеряйтесь. Я пойду купить вам апельсинов, а вы постойте тут и никуда не отходите, как вчера, когда я чуть не опоздала из-за вас на поезд.
— Куда я там отойду, — капризно возражал я.
— Знаю, знаю. За вами, как за малюткой нужно.
В Одессе она сама отыскала гостиницу, заказала для меня ванну и составила меню превкусного ужина.
А на пароходе, когда мы ехали в Севастополь, она, укладывая меня спать и поправляя одеяло, потрепала меня по щеке и незаметно перекрестила…
Когда мы возвращались в Петербург, я телеграфировал Переплетову, чтобы он нас встретил.
Было так: едва поезд остановился, я выскочил из вагона и бросился в объятия Переплетова.
— Пальто! — закричала встревоженная Елена Николаевна, выглядывая из окна. — Я вовсе не хочу, чтобы вы простудились… Наденьте пальто! Кстати, какой номер вашего домашнего телефона? Я буду с вокзала звонить к себе, кстати позвоню и к вам, чтобы приготовили вам закусить — вы с утра почти ничего не ели.
Изумленный взгляд Переплетова очень потешил меня.
Елена Николаевна вышла вслед за носильщиком, груженная двумя картонками. Спросила, поправляя мне галстук:
— Ничего не забыли? Вторая шляпа в чемодане?
— Да…
— Книги взяли? Палку захватили?
— Да, да…
— Ну, значит, все. Пока прощайте.
— А… вещи? — спросил сбитый с толку Переплетов. — Где твои вещи? Чемодан?
— Он у меня, — улыбнулась Елена Николаевна. — Да где ему там самому с вещами возиться — сущий ребенок… он их еще потеряет. Я пришлю их к нему на квартиру с прислугой…
Переплетов сказал:
— Я сошел с ума.
— Вы кашляете? — учтиво спросил поэта Пеликанова художник Кранц.
— Да, — вздохнул бледный поэт. — И кроме того, у меня насморк.
— Где же это вы его схватили?
— На реке. Вчера всю ночь на берегу просидел. И нога, кроме того, ломит.
— Так, так, — кивнул головой третий из компании — угрюмый Дерягин.
— Рыбу ловили, с ума сошли или просто так?
— Просто так. Думал.
— Просто так? Думал? О чем же вы думали?
Пеликанов встал и закинул длинные светлые волосы за уши.
— О чем я думал? Я думал о них… о прекрасных, загадочных, которые всплывают в ночной тиши на поверхность посеребренной луной реки и плещутся там между купами задумчивой осоки, напевая свои странные, чарующие, хватающие за душу песенки и расчесывая гребнями длинные волосы, в которых запутались водоросли…
Бледные, прекрасные, круглые руки поднимаются из воды и в безмолвной мольбе протягиваются к луне… Большие печальные глаза сияют между ветвей, как звезды… Жутко и сладостно увидеть их в эту пору.
— Это кто ж такие будут? — спросил Дерягин. — Русалки, что ли?
— Да… Русалки.
— И вы их надеетесь увидеть?
— О, если бы я надеялся! Я только мечтаю об этом…
— Рассчитываете дождаться?
— Полжизни я готов просидеть, чтобы…
Дерягин в бешенстве вскочил с кресла.
— Будьте вы прокляты, идиоты, с вашими дурацкими бреднями. Встречаюсь я с вами уже несколько лет, разговаривал с вами, как с порядочным, нормальным человеком, и вдруг, — нате, здравствуйте! Этот человек бродит по ночам по берегу реки! Зачем, спрашивается? Русалок ищет, изволите ли видеть! Бесстыдник.
— Вы не понимаете прекрасного! — сказал, свеся голову на грудь и покашливая, Пеликанов.
— Да ведь их нет! Понимаете, это чепуха, мечта! Их не существует.
Поэт улыбнулся:
— Для вас, может быть, нет. А для меня они существуют.
— Кранц! Кранц! Скажи ему, что он бредит, что он с ума сошел! Каких таких он русалок ищет?
Художник Кранц улыбнулся, но промолчал.
— Нет! С вами тут с ума сойдешь. Пойду я домой. Возьму ванну, поужинаю хорошенько и завалюсь спать. А ты, Кранц?
— Мне спать рано. Я поеду к одной знакомой даме, которая хорошо поет. Заставлю ее петь, а сам лягу на диван и, слушая, буду тянуть шартрез из маленькой-маленькой рюмочки. Хорошо-о-о!
— Сибарит! А вы, Пеликанов?
Пеликанов грустно усмехнулся:
— Вы, конечно, будете ругаться… Но я… пойду сейчас к реке, побродить… прислушаться к всплескам волн, помечтать где-нибудь меж темными кустами осоки о прекрасных, печальных глазах… о руках, смутно белеющих на черном фоне спящей реки…
