– - Что же Григорию-то, нешто он очень приболел?
– - Да он не из-за него, а о себе тужит. Теперь, говорит, всей деревне побудет, таскать станут, а то еще расселят.
– - Куда расселят?
– - Развезут по разным местам -- вот и все тут. Скажут: вы бунтовщики, против начальства идете; надо будет грех унять.
Бабушка изменилась в лице еще больше и не могла уже ни одного слова сказать.
– - Мужики теперь гужуются, ходят, себя не помнят. Приедет исправник, будем, говорят, просить, чтобы своим судом с ним расправиться.
– - О господи!.. -- простонала бабушка. -- И что это его проняло? Словно молоденький!..
Долго сидели они, перекидываясь словами о том, что случилось; наконец бабушка Татьяна ушла. Бабушка вдруг встала и проговорила:
– - Надо сходить к нему.
– - К кому?
– - К дедушке Илье.
– - Бабушка, и я пойду.
– - Что тебе там делать-то?
– - Мне одному дома страшно.
– - Ну на улицу ступай.
– - Мне не хочется на улицу.
– - Ну, иди, пес с тобой! -- с досадой сказала бабушка, отрезала ломоть хлеба, положила его за пазуху и пошла из избы.
Я побежал за нею.
Магазея была на выгоне за чертой деревни, вдали от всяких построек. Это был большой амбар с поседевшим от времени деревом, крытый соломой. На двери его висел огромный винтовой замок, а около двери на мостенках сидели два мужика, караульные дедушки Ильи: один с дубиной в руках, другой с топором. Мне стало жутко, глядя на эту стрижу, но бабушка ничего не испугалась. Подойдя к ним, она проговорила:
– - Здорово живете?
– - Здорово! -- ответил Захар Рубцов, высокий сутуловатый мужик, рыжий и весноватый. Он снял картуз и, не глядя на бабушку, опять надел его.
– - Где тут у вас буян-то сидит?
– - Буян под запором. Ему там спокойно: сидит небось да мышей считает! -- безо всякого выражения проговорил Захар.
– - Нужно бы мне поговорить с ним.
– - Нешто это можно? -- уж как будто испугавшись, спросил Захар.
– - Нам велено стеречь его, тетка Прасковья, -- сказал другой стражник, Сидор, кузнец, худенький, черноватый мужичишка, которому иногда в шутку говорили, что его цыган с повозки потерял. -- А пускать ли, не пускать -- мы не имеем права.
– - Что ж не пустить, иль вы меня не знаете? Что я, с каким злым умыслом? Я вот поговорю с ним да уйду, а вы его опять запрете.
– - A кто отвечать будет? -- спросил Сидор.
– - Да за что тут отвечать? Нешто я его с собой уведу? Он ведь все здесь останется.
Бабушка говорила спокойно и так убедительно, что мужики уж не нашлись, что ей возражать, и замялись. Бабушка проговорила:
– - Ну, отпирайте, отпирайте. Что вы, правду, съем я его? Экие вы чудные!
Захар почесал в затылке и, обратившись к Сидору, сказал:
– - Ну, коль отпирай, что ж с ней делать!
– - А може, старосты спросить?
– - Чего его тут спрашивать?
Захар поднялся на ноги, вынул из кармана ключ и отпер замок. Дверь скрипнула и отворилась, бабушка поднялась на мостенки и вошла в магазею. Я поспешил переступить порог, чтобы не отставать от нее.
Лучи заходящего солнца ворвались вместе с нами и осветили длинный узкий промежуток, бывший между закромов. В конце этого промежутка поперек его, около самой стены, лежал дедушка Илья. Он, лежал навзничь, закинув руки за голову и глядя вверх. При нашем появлении он только слегка скосил глаза на нас, но в этих глазах выражалось полнейшее к нам равнодушие.
В магазее было прохладно сравнительно с улицей; пахло слежавшимся хлебом и пылью. Около дедушки Ильи стояла железная мерка, которою принимали и отпускали рожь. Бабушка взяла мерку, опрокинула и села на дно.
– - Ну что, удалая голова, -- достукался? -- с гневным укором сказала она. -- Эва тебя, словно зверя какого, в клетку посадили…
– - Ну что ж, посадили и посадили, -- грубо проговорил дедушка Илья. -- Эка ведь страсть, подумаешь!
– - Да ведь тебя за это в каменный мешок запрячут.
– - Велика беда… Страшен он мне, твой каменный мешок-то!
– - Не отчайствуй, знамо, большая беда. Этак и головы скоро на плечах не удержишь.
– - Что об моей голове тужить, об ней плакальщиков мало! Пусть всякий об себе горюет.
– - И об себе погорюешь, из-за тебя-то теперь и другим достанется… Ты думаешь, ты это малое дело-то сделал?
– - Чем больше, тем лучше!..
– - Чем лучше-то?.. Чем? Скажи ты мне, ради бога? Эка, какое хорошво накинуться на человека…
– - А то что ж на него глядеть? Он тут будет бесчинствовать, а мы ему зубы подставлять, -- нешто это закон? Он противу закону идет, не разобравши дела, человека бьет… Он и меня бы так ударил, и другого, и третьего?.. На кой он нам такой хороший!.. Мы, може, не дешевле его стоим-то! Я сколько годов на свете жил, царю-отечеству служил, в походы хаживал, другой тоже как-нибудь потрудился, а он всех сволочит… требует, чтобы шапку перед ним снимали… Нет, ну-ка выкуси… вот возьми теперь!..
Дедушка Илья поднялся с места, сел, поджавши ноги под себя, и необыкновенно оживился. Лицо его загорелось румянцем, глаза заблестели, и у него, как давеча, опять широко раздвинулись ноздри. Бабушка глубоко вздохнула.
– - Да ведь его такая собачья должность -- надо на всех лаять: сегодня с одним, завтра с другими…
– - Так ты языком лай, а рукам воли не давай… вот что!
– - А ты-то зачем своим рукам волю дал?
– - Сердце не вытерпело…
– - И у него сердце не вытерпело…
– - Так он сдерживай себя…
– - А ты-то отчего не сдержал себя?.. Эх, Илья, Илья!.. беремся мы других учить, а сами над собой еще не совладеем, сами с собой справиться не можем. Какой же толк будет от этого ученья?..
– - А такой толк, -- упрямо продолжал дедушка Илья, -- коли бы их побольше окорачивали, так они бы все у нас шелковые были. А то их избаловали тем, что перед ними баранами стоят да глазами хлопают…
– - А этим их не выучишь, а только больше обозлишь. Безответный человек скорей своего добьется, если с понятием, а супротивник их только больше распалит… Ты думаешь, их этим сломишь? Нет, они будут только возвышаться, калян, скажут, народ, нельзя с ними кротостью, нужно над ними палку держать; а под палкой всем плохо, хорошему и худому, правому и виноватому…
– - Кому плохо, тот и отбивается от ней.
– - Как от нее отобьешься, -- она о двух концах… Один отворотил, другой приворотил.
– - Ну, вырви ее да переломи…
– - Тогда будут две палки… опять не слаще…
– - Так что же, по-твоему, делать-то?
– - Терпеть надо; Христос терпел да нам велел…
– - Он мог терпеть, а у нас силы не хватает. Да отчегой-то нам одним терпеть? А они не такого же закона? Коли терпеть, так всем терпеть… а одним-то перед другими и прискучит…
– - Кому прискучит, тот сам себя измучит… Злую собаку чем больше тревожить, то она злее становится.
– - А я говорю, что нет: съездишь ее разок, другой по зубам, она и хвост подожмет. Образумится да скажет: надо так гнуть, чтобы гнулось, а не так, чтобы лопнуло.
Бабушка досадливо отвернулась в сторону и проговорила:
– - С тобой и говорить нельзя… Ты лопочешь незнамо что и над своими словами подумать хорошенько не хочешь. От упрямства своего ты погибнешь.
– - Ну, а ты вот в раю живешь, -- опять ложась на свое место и с сильным раздражением в голосе проговорил дедушка Илья. -- Ишь как тебя бог награждает хорошо: всю жизнь прожила, нужды не видала, детками бог талантливыми наделил… ни забот, ни хлопот, знай только радуйся…
– - Радоваться и должно: этим, говорят, бог испытывает человека; а если испытывает, то милость свою оказывает. Нешто это плохо?..
– - Эх, эта милость! Зачем она только мнилась? -- сказал дедушка Ильи и злобно засмеялся.
Бабушка поднялась с места и сурово проговорила:
– - Замолчи уж, с тобой нешто сговоришь! -- Она вынула ломоть хлеба, положила его на меру и добавила: -- Как допрашивать-то будут, не очень хрондучи, держи язык-то покороче, молчаньем скорей отойдешь…
– - Ну, уж меня учить нечего, -- опять грубо сказал дедушка, -- не учи ученого, а учи дурака.
XVIII
На другой день после обеда опять в нашей деревне загремели колокольчики, появились редко бывалые люди, но уж не на одном, а в двух тарантасах. Один был вчерашний, запряженный в пару станового, другой -- тройкой, и в нем сидел исправник, высокий жирный старик с седыми баками, в шинели, под которой был белый сюртук; с ними были двое сотских.
Мужики опрометью выскакивали из дворов и собирались около дома старосты. Они становились в плотную кучу и толпились, прячась за спины друг к другу, как овцы перед волками; дядя Тимофей помертвел от испуга и не мог отчетливо выговорить тех слов, которых от него допытывались.
Исправник потребовал, чтобы вынесли на улицу стол. Все подсели к нему, и писарь станового разложил на нем бумаги и приготовился писать. Исправник спросил, кто такое дедушка Илья. Староста сказал его имя. Стали спрашивать дальше, и когда узнали, что дедушка Илья николаевский солдат, исправник вдруг спросил:
