Иногда Александра Петровна писала и о Леночкѣ.
…"Леночка поступила въ школу второй ступени…» «…Леночка кончила школу второй ступени»…
Невозможно было представить себѣ Леночку въ совѣтской школѣ. Чему тамъ учили? Какъ воспитывали?… Ольга Сергѣевна возмущалась, что тамъ школа была безъ Бога, а «мамочка» скорбѣла, что Леночка навѣрно не говоритъ по французски.
— Развѣ что Александра Петровна ее научитъ.
Этимъ лѣтомъ пришелъ конвертъ, надписанный рукою старухи Олтабасовой. Въ немъ не было письма, но лежала вырѣзка изъ газеты. Съ одной стороны были отчеты о театрахъ… «Въ Филармонии»… «Подсчитали — прослезились», гдѣ разсказывалось о крахѣ какого то совершенно непонятнаго «театрального отдела кубуч'а».
На другой сторонѣ была небольшая замѣтка: — «В суде. Жилкошмар», подписанная Н. С-скимъ. Эту замѣтку прочитали. Была полна она такого ужаса, что даже не сразу могли понять весь смыслъ ея содержанiя.
Авторъ коротко и сухо, — стоитъ ли много писать о такомъ обыкновенномъ въ совѣтскомъ быту происшествiи — повѣствовалъ:
…"Сухое обвинительное заключенiе говоритъ о дикомъ кошмарѣ, и о томъ, какъ изъ за нѣсколькихъ метровъ жилплощади не дали жить человѣку. Убили его не просто, а предварительно затравивъ.
«26-го сентября прошлаго года, послѣ прохода поѣзда изъ Ленинграда на Лугу, на 43 километрѣ Варшавской дороги, былъ найденъ перерѣзанный колесами трупъ неизвѣстной женщины. Голова была пробита въ нѣсколькихъ мѣстахъ, тѣло исковеркано, но крови вытекло очень мало. Это вынудило врача отказаться отъ дачи заключенiя о причинѣ смерти гражданки Софiи Зобонецкой.
«Зобонецкая съ дочерью Еленой снимала двѣ комнаты въ домѣ, арендованномъ Андреемъ Аггусомъ по улицѣ Юнаго Ленинца въ Троцкѣ. Семья Аггуса была очень не мала, кромѣ того, онъ поселилъ у себя семью Древицкихъ. Тамъ же жила гражданка Барашкина.
«Аггусъ усиленно таскалъ Зобонецкую по судамъ, обвиняя ее то въ умышленной порчѣ комнаты, то «въ нагломъ поведенiи и ругани». Помогали Аггусу въ этихъ судебныхъ похожденiяхъ мужъ его сестры, членъ Троцкаго горсовѣта и жиличка Барашкина.
«Тѣмъ не менѣе выселить Зобонецкую имъ не удавалось. Для того, чтобы «допечь» Зобонецкую, Аггусъ не гнушался подсылать къ ней пьяныхъ гробовщиковъ, якобы за срочнымъ заказомъ.
«Наконецъ, Зобонецкая была найдена мертвой на рельсахъ.
«Аггусъ за бутылкою вина разсказалъ всю исторiю расправы съ Зобонецкой. Онъ оглушилъ ее ударомъ гири по головѣ на площадкѣ вагона, въ которомъ ѣхалъ вмѣстѣ съ Зобонецкой въ Ленинградъ по какому то вымышленному, срочному дѣлу. Доканавъ старуху, онъ сбросилъ ее на полотно, въ заранѣе условленномъ мѣстѣ, гдѣ дожидались жена его и жиличка Барашкина, которой за содѣйствiе было обѣщано перевести ее въ лучшую комнату. Они и подложили трупъ подъ поѣздъ, чтобы замести слѣды.
«Барашкина черезъ два мѣсяца не вынесла угрызенiй совѣсти и отравилась.
«He довольствуясь убiйствомъ, Аггусъ укралъ всѣ цѣнныя вещи Зобонецкой, хранившiяся на чердакѣ.
«Дѣло объ убiйствѣ изъ за жилплощади на дняхъ будетъ слушаться въ Окружномъ судѣ…»
Когда прочли это газетное извѣстiе, какъ всегда всякую вѣсточку «оттуда», всею семьею, за вечернимъ чаемъ, Ольга Сергѣевна почувствовала, что на нее это кошмарное убiйство не произвело впечатлѣнiя. Оно не входило, не умѣщалось въ рамки ихъ Парижской жизни. Потомъ, изъ короткаго обмѣна мнѣнiй съ мужемъ и «мамочкой», — она убѣдилась въ томъ, что ихъ поразило не самое убiйство — къ убiйству они отнеслись холодно: — иначе и быть не могло въ совѣтскомъ раю — но ихъ удивило, что у Зобонецкой могли быть цѣнныя вещи. Значитъ, не все отобрали. А еще болѣе поразило ихъ, что убiйца былъ арестованъ, что пособница Барашкина изъ за угрызенiй совѣсти отравилась, а самое дѣло будетъ слушаться въ окружномъ судѣ.
Имъ все въ совѣтской республикѣ казалось такимъ кошмарнымъ сномъ, такою чудовищною неразберихою, что убiйство близкаго человѣка ихъ не поразило — оно входило въ совѣтскiй бытъ, какъ входили въ него безсмысленные аресты и казни невинныхъ людей. Ихъ поразило, что тамъ все таки была какая то жизнь и вмѣстѣ съ нею какая то правда, въ которую входили и угрызенiя совѣсти и арестъ убiйцъ и преданiе ихъ суду.
Повидимому и на самаго близкаго человѣка къ Зобонецкой, на ея мать, самый фактъ убiйства тоже не произвелъ большого впечатлѣнiя. Въ очередномъ письмѣ открыткѣ ничего по этому поводу не писалось. Старая Олтабасова помянула только про внучку.
…"Леночка поселилась у меня»…
Потомъ пришло извѣстiе, что такъ какъ Леночка выросла, она озабочена ея будущимъ: — «хлопочу послать Леночку къ вамъ и это мнѣ повидимому удастся»…
Потомъ очень долго не было писемъ, и, такъ какъ ни денегъ, ни визъ ни откуда не просили, то какъ то и позабыли о томъ, что Леночку посылаютъ въ Парижъ. Да и казалось это такимъ невозможнымъ… «Оттудa и въ Парижъ»!..
И вдругъ Леночка явилась сама, что называется — «собственною персоной» и совсѣмъ не робко, но увѣренно позвонила въ дребезжащiй звонокъ въ переулочкѣ у дома, имѣвшаго номеръ 24-ый.
Леночка ощутила странную легкость, когда отдала шофферу такси послѣднiе восемнадцать франковъ, показанныя счетчикомъ, прибавила два франка на чай, и у ней осталась какая то мелочь — дырявые сантимы и темно мѣдные су.
Она была въ блѣдно-голубой, блеклаго, вялаго цвѣта высыхающихъ васильковъ шляпкѣ колпачкѣ, въ короткомъ, выше колѣнъ, не модномъ уже платьѣ и кофточкѣ. Все было очень старое и заношенное. Особенно плохи были чулки желторозоваго цвѣта и всѣ въ штопкахъ. Башмаки были стоптаны, и на пескѣ, гдѣ стояла Леночка, переминаясь съ ноги на ногу, выдавливали маленькiй слѣдокъ ея ножки, и въ немъ отпечатывалась глубокая дырка на подошвѣ.
Она позвонила еще разъ. Никто не открывалъ калитки. Крошечные домики въ паутинѣ плюща, съ окнами, заставленными ставнями, точно склеенные изъ картона казались необитаемыми. Но на веревкѣ палисадника между ржавыхъ георгинъ сушилось бѣлье и изъ калитки вдругъ выскочила большая темная собака и съ лаемъ бросилась къ воротамъ.
Леночка испугалась. Но собака понюхала воздухъ, посмотрѣла желтыми, умными глазами въ глаза дѣвушкѣ и, толкнувъ носомъ калитку, выскочила на улицу и убѣжала.
Леночка, убѣдившись, что калитка не замкнута, вошла въ узкiй дворикъ тупичокъ. Справа были высокiя слѣпыя стѣны сосѣдняго дома, слѣва палисадники и маленькiя дачки. Леночка шла и читала надписи на бѣлыхъ эмалированныхъ дощечкахъ.
…"Les Platanes», «Villa les Tilleuiles», «Les Eglan-tines»… «Les Coccinelles»…
Леночка остановилась. Да, конечно, она помнила это имя. Ей его часто называла бабушка. Здѣсь и должна жить ея Парижская бабушка.
Она вошла въ открытую калитку. Сухiя вѣтки кустовъ привѣтствовали ее. Черные стволы засохшихъ георгинъ торчали изъ клумбъ. У бетоннаго крылечка Леночка остановилась, не зная, кого спросить. Снизу изъ подвальнаго окошка высунулась лохматая голова. Копна волосъ на темени, бритые виски, — совсѣмъ какъ у ихъ совѣтскихъ атлетовъ на пролетарскомъ стадiумѣ, гдѣ упражняются физ-культурники.
— Кэ дезир мадамъ?…
Какой это былъ ужасный французскiй языкъ!.. Леночка умѣла таки говорить по французски. Конечно не въ школѣ второй ступени она научилась этому, а дома, у Ленинградской бабушки. И произношенiе у нея было совсѣмъ Парижское, съ красивымъ раскатомъ на «р».
На вопросъ на такомъ ужасномъ французскомъ языкѣ и отвѣчать по французски не хотѣлось. Неужели это ея двоюродный братъ Шура Нордековъ, о комъ такъ много говорила ей ея мать? Она смутно помнила его мальчикомъ — комсомольцемъ.
Леночка посмотрѣла на окошечко подвала. Оно раскрылось совсѣмъ и голова «физ-культурника», покоящаяся на широкой шеѣ, появилась въ немъ. За шеей слѣдовала рубаха безъ воротника и безъ галстуха, облегавшая могучiя плечи.
Леночка вопросительно сказала, подчеркивая французское произношенiе Русской фамилiи:
— Madame Oltabassoff?…
Физ-культурникъ выразительно ткнулъ пальцемъ вверхъ и твердо по русски сказалъ:
— Звоньте во второй этажъ. Пуговка налѣво. Мамочка дома. Знать кофiй пьеть.
Леночка поднялась и позвонила. За дверью зашмыгали мягкiя туфли, и передъ Леночкой въ растворенной двери появилась старуха со стриженными волосами — ни дать, ни взять — сама Крупская — Ленинская супруга, совѣтская «вдовствующая императрица».
— Вамъ кого? — спросила старуха.
