в детдоме и считала себя социально обездоленной, так уж сложилась её жизнь. Для неё будто и был создан лозунг: «Пролетарии всех стан соединяйтесь». Но призыв до поры до времени был практически нежизненным и вот время его пришло.
В перестройку она была выбрана в совет трудового коллектива отдела и ожидала решительных действий. Расследований, жарких объяснений с администрацией, что шли по всей стране, о которых писали газеты и вещало радио. Но в отделе царили апатия и тишина. Председатель совета преступно на всё закрывал глаза. По её мнению, он и избран был по рекомендации начальства именно для того, чтобы гасить страсти, рассуждал по-своему: «Пройдёт перестроечная горячка, вернётся всё на круги своя, а нам с этим дальше жить». Мещанская философия, трусливая до мозга костей, не перестроечная.
Когда наступила перестройка, она прежде всего подумала: «Вот оно. Наконец. Пришло время шерстить этих жирных котов». Так она думала о начальстве. Начальство она патологически ненавидела. «Это те, что дорвались и поимели всё». Светлане казалось, что наконец наступило и её время. С открытой душой она приветствовала новообразование Совета в отделе, членом которого успешно стала и ожидала справедливости. Она лишь недоумевала, отчего до сих пор не началось? Ей было с чем выступить и на чём в первую очередь настоять. Можно сказать, накипело и должно, слава богу, закончиться. Другие члены Совета её ожидания не поддерживали, а Председатель даже намеренно тормозил, чем бесконечно её волновал. Конечно, жизненный опыт её взывал к осторожности. Но сколько можно тянуть, когда у других потрясения начальства налицо? А о какой справедливости может идти речь, если в лаборатории, например, премии распределяют так, как бог на душу положит, а точнее, как понравится начальству. Она, например, в ЦУПе дежурит по ночам, а премия больше у бессовестной Машки, блатной с ног до головы и отличающаяся услугами начальству. На днях она пристроила шефова Петю на каникулы в льготный спортивный лагерь.
История в ЦУПе явилась деталью некого негласного начала – утраты уважения к протоптавшим общую дорогу. В КБ намечалась смена поколений и в самых верхах. Руководство предприятия представлял ещё на глазах редеющий слой основоположников, начинавших и вынесших становление ракетной техники на своих плечах. Новое поколение, жизнерадостной толпой подступало к верхам и меняло начисто сложившиеся порядки.
Воробьев застрял занозой для меня. Вспомнился очередной День космонавтики. Этот особый официально подаренный нам день. Отлетавшие ошивались где-то в верхах, а не летавшие отмечали скопом, без жён в центре Хаммера. Были среди них и две женщины-претендентками в ОКБ: Наталья Кулешова и Ирина Пронина. Остальные в будни сидели скопом вместе с Анохиным в греческом зале. Центр международной торговли тогда казался пределом роскоши. Напоённые светом пространства. Стекло и металл. Пальмы в кадках. Металлические скульптуры. Прозрачные лифты ползут по стенам. Одно из престижнейших мест Москвы и готовящаяся к полётам шелупонь кучевалась теперь в его отдельном кабинете.
Я был там тоже и вместе с женой. В кабевской иерархии я был рангом выше нелетавших космонавтов.
Собрались и начался всеобщий плач. Отчего, мол, так далеки долгожданные полёты? В центре Хаммера проходил тогда международный шахматный турнир и президент шахматной федерации, уже прославленный космонавт, депутат и признанный герой, наш коллега Виталий Севастьянов заглянул к нелетавшим на огонёк вместе сс чемпионом мира по шахматам Анатолием Карповым.
С Анатолием Карповым мы тогда всласть пообщались, потому что входили в особенный круг. А Воробьев…Может он даже мне позавидовал тогда. Не исключено. Вспоминаю его тоскующий взгляд. Были мы тогда с ним в противоположных качествах и, возможно, это запомнилось. Нас с женой Севастьянов выделил из массовки и пригласил продолжить праздник к себе домой, на улицу Горького. В дом напротив Моссовета, где жил тогда и диктор Юрий Левитан.
По дороге Виталий бахвалился:
– Я здесь разворачиваюсь, хотя и запрещено. Постовой действительно откозырял.
– Постовые нарушения не замечают.
Это было особенное время начала космонавтики. В квартире Виталия бросалась в глаза стенка со старинными иконами. Гостеприимный хозяин угощал душистым греческим коньяком.
В КБ не принято было рассказывать о минувшем. История в коллектив просачивалась каплями. Двери лаборатории выходили в коридор, скудно освещенный электрическими лампочками. Напротив, на фанерном щите висела настенная стенная газета, оставшаяся от прежних времён. Её не меняли, и она была привычным аксессуаром, напоминанием о прежних хозяевах здания. В коридоре было полутемно и трудно читать. Как-то я прочёл заметку этой вечной газеты, и она поразила меня. Она была воспоминанием, памятью военных лет. Краткий эпизод в казанской шарашке. Громкоговоритель во дворе КБ тюремного типа транслировал концерт классической музыки. Зэки слышали, как бы привет из прежней жизни. Гамму чувств дарила им бесправным и оторванным от мира эта музыка, напоминанием былого и надеждой на будущее. Автор заметки видел рядом лицо будущего Главного конструктора космических кораблей, а пока заключенного шарашки, по которому катились слёзы. Заметка напоминала историю, далёкую для нас, как рисунки кроманьонцев.
Хотя нет исключений из правил. Ареалом прошлого был для нас кабинет Михаила Васильевича Мельникова на втором этаже. Михаил Васильевич был заместителем Королёва и участвовал в разработке маршевых двигателей, работавших в космосе, а теперь перспективных энергетических ядерных установок и при этом, при всём был златоуст и говорун. Нас, коллег его по прежней работе, он приглашал в свой кабинет и заговаривал насмерть. Это были истории местного «Ираклия Андронникова» на около космические темы. Жаль, что эти сказания не записывались.
Территория наша именовалась «островом свободы», была на отшибе и посещалась начальством в исключительных редких случаях, бывших наперечёт.
Лунная дорожка к счастью, которое нам не удалось с лунной программой.
Наши отношения с шефом узаконились. Интуитивно я что-то чувствовал и тормозил. Случались, правда, застолья «по поводу», на одном из них меня понесло. Бог награждает всех по-разному. Мне обломилось то, о чём я и не подозревал. Редкий и мало используемый дар красноречия. Ещё в школе пророчили мне лавры гуманитария, что походило на подарок с намёком, как лавровый венок от вождя племени каннибалов. Правда, в какой-то мере я время от времени подобное подтверждал, написав как-то раз на контрольном уроке сочинение в стихах, хотя и упорно развивал в основном способности к математике.
Время от времени, особенно в подпитии на меня накатывало, тянуло красиво говорить. У шефа в застолье я разразился о тыле мужественных жён.
– За Надежду Николаевну, – упомянул я молоденькую хозяйку дома.
– И Анетту Кирилловну, – быстро добавил шеф.
– И Анетту Кирилловну, – добавил я автоматически, недоумевая, она-то причём? Не подозревал я об их особых отношениях, как и о многом, выступая ради «красного словца». Стас – муж Аннеты тоже присутствовал. Он наш общий сослуживец. Характеризуя его, я отмечу,
