Петра Ивановича, директора школы, тоже.
Тогда директором стала молодая учительница начальных классов, Софья Онисимовна.
Она не говорила кого-нибудь калякать, а только сказала всю историю вынести во двор, потому что слишком много врагов развелося.
Опять стало страшно. Понятно, но страшно.
Там сделали костёр, не такой высокий, как на Ивана Купала, и через него никто не прыгал, потому что же день вокруг.
Софье Онисимовне дым зашёл в глаза, она тёрла их платком и говорила, что это ничего и что в будущий год привезут новые учебники истории.
Но в будущий год уже была война и сделала всё совсем непонятным и страшным.
Наши так быстро отступили, что Юрка не успели забрать в бронетанковое училище.
А Немцы в село даже и не зашли, они проехали мимо — в город.
В лесу остались наши, двое с ружьями, а у одного автомат. Они вовремя отступить не успели и начали жить там, как партизаны.
Юля слышала в разговорах женщин, что даже землянку в лесу выкопали для житья, только никто не знает где.
Партизаны голодные были, ходили по сёлам и просили соль, муку. У тётки Мотри один раз они выпросили подсвинка за наручные часы. Зачем ей часы? Но взяла, и подсвинка дала — она добрая…
Но в другой раз тётка Мотря была не дома и они втащили Ганю в сарай, а там снасильничали. Втроём.
Юрко на дальнем поле картошку копал, а когда вечером прибежал в хату Гани, та сидела как неживая. Мать её накричала на Юрка, из хаты выгнала.
Он наутро своего Джульбарса взял, с чёрной мордой, которого завёл когда хотел пограничником Коцюбой стать, ещё до бронетанкового, и — в лес ушёл.
Вернулся через два дня с автоматом и с мешком. Джульбарса возле хаты привязал и пошёл Ганю проведать. Она как раз во дворе сидела.
Он когда из мешка три головы высыпал, Ганя страшно закричала, упала на землю и плачет, плачет.
Юрко над ней встал и спрашивает: «Эти?» А она ж только плачет, лицом в землю.
Наклонился он, за волосы от земли оторвал: «Эти?»
Она глянула и покивала, молча. Та и больше уже не плакала.
Он те головы у мешок, как вилки капусты, поскладывал, на плечо закинул и — ушёл со двора.
А Ганя в ту ночь в том сарае повесилась…
Очень страшно с тех пор Юле и совсем ничего не понятно. Теперь нет уже наших, нет ваших и кто угодно снасильничать может в сарае, который Юрко потом спалил. Молча.
Такого любить не получается, кто так тяжко, так страшно молчит. Постоянно.
Его все боятся, даже Немцы, что приезжали выдать ему белую повязку Schutzmann, потому что же не понять что у человека в голове, если молчит постоянно.
И чёрных кудрей на голове не осталось, а только короткие волосы, совсем белые от седины. Лицом чёрный стал, будто пламенем опалился или копоть въелась от сарая сожжённого. Молча.
Он даже с отцом не говорит, которого Немцы из-за него старостой села назначили.
Вот с тех пор дядька Митяй и запил. Беспробудно.
— Ння! Пшол, Мухортый! Мать твою!.
* * *
Пазлик #8: Неприятие Поведения
эпиграф:
«ну ладна — проехали!»
(бормотнул паровоз Анне Карениной)
Если бы киты могли дотягиваться ластой до ласты, они бы тоже стали венцом природы, потому что скелет их ласты не сразу отличишь от кисти человека, до того изумительно совпадают — один к одному — по своему строению, то есть, если в размеры не вникать.
Однако вот не достают заразы, по причине удалённости расположения одной ласты от второй, в остальном сложении скелета. Поэтому киты лишены возможности развить в себе умение забивать косяк. Не дотягиваются, ни правая до левой, ни наоборот. И, несмотря на подходящую структуру в ласте, киты всю жизнь вынуждены перебиваться на планктоне. Что, кстати, жаль — могли бы стать человеку братьями по разуму…
Он ласкающим взглядом обвёл аккуратный холмик зеленовато-бурой смеси дряни с табаком по центру левой ладони, чуть южнее бугров Венеры, и — приступил… как там в той песне? «…и когда летал Экзюпери…» который, кстати, Сэнт-, но приставочку-то ему отчикнули за то, что не влезала в размер строки… или всё же из соображений Научного Атеизма? «Сэнт», как никак, «Святой» на многих Западно-Европейских языках … да но за что его к Святым причислили?. хорошо летал должно быть, авиатор… или вот эта вот: «Давайте-ка, ребята, закурим перед стартом — у нас ещё в запасе…» и сразу тянет записаться в Отряд Космонавтов… а вот интересно, а они ну пока там, пока на орбите… нет! в невесомости всё разлетится, без гравитации забить не получается и там, наверху, никакая ласта не поможет…
Заботливо, готовый продукт размещён в нагрудный внутренний карман. По аэродинамической трубе коридора вдоль рядов герметично закрытых дверей, он достиг лестничной клетки и как челнок — туда-сюда, но каждый поворот уже одним уровнем ниже — снизошёл на стартовую площадку вестибюля общаги, чтобы через шлюз входного тамбура совершить выход на пыль тропинок далёких планет вечернего парка…
От Почтового Офиса рядом с Музеем, неспешно прогулочным шагом я направился вдоль улицы Синего Кабана с тем, чтобы обогнув Картинную Галерею Церкви Христа по левую руку, пройти до слияния с улицами Короля Эдварда и Ориел, а затем, по второй из них, до угла, где она сменяется улицей Мертон-Стрит.
Такой достаточно неторопливой и отчасти даже чинной походкой (чему не смог стать помехой даже небольшой инцидент по пути), я миновал её всю, а достигнув Хай-Стрит, свернул налево.
Следующим вдоль тротуара моего следования явился угол Логик-Лэйн, рядом с которым, под уличным столбом напротив импозантного фронтона Колледжа Королевы с его тремя мраморными фигурами на краю крыши, я различил своего визави для предстоящего нам тет-а-тета в его обычном убранстве: полумакинтош из шотландского тартана в клетку клана МакГвайров, тёмно-серый твид бриджей заправленных в жёлтые краги телячьей кожи поверх таких же башмаков, суконная шапка с длинным округлым козырьком и отворотами наушников завязанных на темени головного убора, который не смутит любая выходка столь переменчивой погоды на нашем туманном Альбионе.
Его неизменная спутница — курительная трубка с крутогнутым стаммелем, создавала неизменно восточную ауру под его неизменно орлиным носом.
— Добрый вечер, Ватсон, — приветствовал он меня. — Вам стоило бы подать иск против той
