Руся. Ну конечно несправедливо!
Сережа. Вовсе я не такой.
Руся. Ну, конечно, не совсем такой. Я преувеличиваю, чтобы оттенить. Я огорчаюсь.
Сережа. Огорчаетесь? Руся, ну право же я не такой. Вы не знаете, я ужасный буйник. Я больше всех ненавижу это старое общее устройство, нелепость жизни, косность идиотскую, стариковскую. Власть ихнюю над жизнью. А только я…
Руся (усаживаясь на диван, с интересом). А только вы – что?
Сережа. Я сдерживаюсь. Это силы копить. Ну что бы я сейчас начал буянить против гимназии, против мамы, против всего-всего устройства? – ведь все ложно, если не с исторической точки зрения смотреть. Ну, и сломался бы я, как глупый карандаш. А уж если остриться, – пусть железо острится.
Руся. Пожалуй, правда. Только мы не умеем. Смешной вы, Сережа. Понять, как разумнее – ну, это так. А разве можно вытерпеть? Да никаких сил не хватит. Это у вас такое хладнокровие, а мы все – нет. Мы не умеем.
Сережа. Где там хладнокровие. Я стараюсь, я хочу сдерживаться, – а тоже не всегда умею. Отлично понимаю: собрания, Зеленое Кольцо наше – ведь это лаборатория; не жизнь – подготовка при закрытых дверях; на улицу-то еще не с чем идти. И надо спокойно. А я и на собраниях не могу, весь так и киплю, ужас. Ребячливые, легкомысленные… Беспечные. На ногах при этом не стоим. На чужой счет живем.
Руся. Ну, что мы на чужой счет до сих пор живем, это уж так устроено подло.
Сережа. Взять бы это ихнее устройство, взять его, как есть, стать на него крепко обеими ногами, – вот там, под ногами, ему место! Будет от чего оттолкнуться если прыгать. Эдак оно и не ложное. Ведь для старых, для вчера – оно не ложное было. Только для нас… нам нельзя в нем жить.
Руся. Как трудно все, Сережа. Вот вы говорите – лаборатория, двери запирать… Это так, да ведь все равно живем, все равно все есть, само лезет на нас. Рассуждай не рассуждай. Иные наши, – вы знаете: сначала ничего, а глядь, – перемололо.
Сережа. Вместе помогать будем, кому нужно.
Руся. Рассуждения не помогают.
Сережа. Не рассуждения. Нет, если. обстоятельства…
Руся (перебивает). Так приспособляться к обстоятельствам?
Сережа. Нет! нет! Обстоятельства к себе приспособлять.
Руся (подумав). А это не… не может быть грешно?
Сережа. Вы насчет старых?
Руся. Да… и насчет них.
Сережа. Не может. Потому что мы к ним с милосердием. Они нас не понимают, – а мы их поймем, и уж всегда с милосердием. (Помолчав.) А все-таки иной раз трудно жить. И ничего-то, ничего нельзя так сделать, чтобы уж совсем было хорошо, со всех сторон хорошо! Перепортили жизнь. А тут еще сдерживайся. Вам, Руся, я уже все открыто говорю.
Руся. Я знаю, я верю.
Сережа. Не могу не открыто. Я со многими из наших близок, а вы все-таки… вы для меня… веселье всех. Вот еще так весело бывает, когда летом, после большого-большого дождя, выйдешь – и вдруг радуга прозрачная. Вы, Руся, как радуга. (Помолчав.) Вот вы какая.
Руся (смеется). Радуга!
Сережа. Веселая. И еще волосы у вас весело завиваются, колечки такие рыжеватенькие на висках. Помните, на даче, на теннисе, как они завивались?
Руся (смеется). Там от сырости. Что ж в них веселого?
Сережа. Я сам не знаю. А ужасно веселые. Они, должно быть, мягкие-мягкие? (Садится рядом с нею на диван.)
Руся (немного отодвигается). Не угадали, прежесткие. Попробуйте.
Сережа (касается слегка ее волос). Правда. Но это ничего. Все-таки приятные. (Помолчав.) А поцеловать их можно, Руся? Мне кажется, я в вас влюблен. Уж давно.
Руся. И я, кажется… Не слишком давно, а все-таки… (Наклоняет к нему голову.)
Сережа тихонько целует ее в висок, потом они остаются рядом, близко, голова к голове, держась за руки. Молчат.
Сережа. А как вы думаете, Руся, можем мы потом, после, когда-нибудь, пожениться?
Руся (подумав, серьезно). Я думаю, потом когда-нибудь можем. Только сейчас…
Сережа. Ну, сейчас и не стоит об этом, я вообще спросил, а сейчас и так радость. Руся, вы радуга моя. Как же не радость?
Руся (слегка отодвинувшись). Вот-вот, это я и говорю всегда, ужасная радость! Ах, Сережа! Милый Сережа! (Сама поцеловала его в голову и встала.) Мы ведь не обманываем себя, мы ведь отлично знаем, что все это… ну любовь, ну брак, ну семья, ну дети, – вообще все это, – страшно важно! безумно важно! огромно важно! И… (смеется) и как-то сейчас не очень важно. То есть некогда про это.
Сережа. Да, про это потом. Это должно устроиться. Только бы не так, как у них. Очень уж плохо. Да так мы и не можем.
Руся. Насмотрелись!
Сережа. Надо, Руся, милосердно.
Руся. Надо, надо! Вечно это «надо»! Я знаю, что надо! А когда старое, чужое, сейчас вот загрызает, перемалывает… Ну, ну, молчи, я не о себе… Я о Финочке, например. Как же с ней-то будет?
Сережа. Да, я об этом, о Финочке, тоже думал вчера. Вы с Никсом говорили?
Руся. Говорили.
Сережа. Помогать придется. Ничего, она сильная.
Руся. Непременно помогать. Уж глядеть нечего; как выйдет.
Из коридора голос Анны Дмитриевны: «Сережа! Сережа!» Сережа. Это мама. Сама идет.
Руся. Ну, а я ушла. Я ведь к дяде Мике. Пойдем, Сережа? Сережа. Я приду. Сейчас. Я ей только скажу…
Руся убегает в дверь направо, входит Анна Дмитриевна, расстроенная, взволнованная.
Анна Дмитриевна. Ты здесь, Сережа? Я жду, жду… Где же Ипполит Васильевич?
Сережа. Мама, он еще не приезжал.
Анна Дмитриевна. Так почему же ты не пришел мне сказать? Ведь я тебя определенно просила: если Ипполит Васильевич не вернулся, ты…
Входит Ипполит Васильевич Вожжин (из двери в приемную и прихожую); видно, только что с улицы.
Анна Дмитриевна. Да вот он! Ипполит Васильевич! Вы дома были?
Вожжин. Дома? Как дома?
Анна Дмитриевна. Господи, ну да откуда вы?
Вожжин. Откуда я?
Анна Дмитриевна. Что с вами? Я спрашиваю, вы сейчас приехали?
Вожжин. Да, на автомобиле. То есть туда, а оттуда пешком.
Сережа ушел тихо к дяде Мике.
Анна Дмитриевна. Ну хорошо. Ничего. Вы расстроены чем-нибудь? Или нет? Ипполит, мне нужно вам сказать несколько слов.
Вожжин. Несколько слов. А если… потом?
Анна Дмитриевна. Нет, ради Бога! Я не могу. Мне тяжело. Я так ждала вас. Ради Бога!
Вожжин (вздыхает, вытирает лоб платком, садится в кресло). Ну что ж, Анета. Если непременно нужно… Я готов.
Анна Дмитриевна (садится на диван, где сидела Руся). Вы прямой человек, Ипполит, вы не будете лгать… Скажите: что происходит?
Вожжин. Что происходит?
Анна Дмитриевна. Ну да, я должна слышать от вас, а не Бог знает откуда, я должна знать первая. Уж это-то я заслужила. Правда ли, что вы хотите сойтись с вашей женой?
Вожжин. Кто говорил? Какая чепуха!
Анна Дмитриевна. Значит, неправда?
Вожжин. Да моя жена сама не захочет. Ты же знаешь, она любит другого. Она сама мне еще сегодня говорила, как любит и никогда не разлюбит. Я вот только что от нее.
Анна Дмитриевна. Только что от нее?
Вожжин. Ну да, что ж тут такого? Мне было необходимо. Ты знаешь, у нас дочь. (Встал, прошелся.) И я ее горячо люблю. Если говорить серьезно, так я скажу: я ее решил взять к себе. Твердо решил!
Анна Дмитриевна. Ну, это-то меня не касается. Вы, конечно, должны взять к себе своего ребенка, если находите, что нужно.
Вожжин. То есть видишь ли, Анеточка… Ты поверь, я сам хотел сказать тебе, я бы непременно сам начал этот разговор…
Анна Дмитриевна. Сядьте, Ипполит, я не могу, когда вы так по комнате…
Вожжин. Ты поймешь, милая, у тебя свой ребенок. Там невозможно ее оставить. Это такая обстановка, – вообразить нельзя. Что-то чудовищное! Девочка сама измучена. Словом – это решено. Но я не хотел тебе говорить, пока идут осложнения. Не хотел попусту тревожить. Признаюсь, может, и от слабости. Я и так весь измучен. А тут… Меня бы окончательно убило, если б ты не поняла.
Анна Дмитриевна. Я вот теперь что-то не понимаю. Вы говорите – осложнения?
