Этот эпизод назывался условно «ночной проход по крепости». Пускали дым, поливали булыжник водой. В глубине средневековой улочки появлялись фигуры Тани и Андрея. Потом переползали на другое место, перетаскивали туда все хозяйство, пускали дым, поливали булыжник, снимали с другой точки. За веревками оцепления толпились горожане.
Часы на башне горисполкома пробили одиннадцать, и горожане разошлись. У нас объявили перерыв на полчаса. Принесли горячий кофе в огромных чайниках. Я получил свой стакан и медленно побрел, отхлебывая на ходу, в какой-то мрачный закоулок, над которым висели ветви могучих лип. Почему-то казалось, что Таня сейчас побежит за мной так, как бегала в этом фильме. Но она не побежала.
— Тот, кто черный кофе пьет, никогда не устает, — прямо над моим ухом сказал Кянукук.
Я даже вздрогнул от неожиданности.
— Откуда ты взялся?
— Мне тоже кофе дали, — с гордостью сказал он, показывая стакан. — Вроде бы как своему человеку.
— А зарплату тебе еще не выписали? — поинтересовался я.
Он захохотал и стал что-то говорить, но я его не слушал. Мы шли по узкой каменной улице, похожей на улицу Лабораториум, но здесь все же кое-где светились окна. Вдруг он притронулся к моему плечу и сказал задушевно:
— Одиночество, а, Валентин? По-моему, ты так же одинок, как и я.
— А, иди ты! — Я дернул плечом. — Вовсе я не одинок, просто я сейчас один. Ты понимаешь?
— Не объясняй, не объясняй, — закивал он.
— Я и не собираюсь объяснять.
Вдруг эта улочка открылась прямо в ночное небо, в ночной залив с редкими огоньками судов, а под ногами у нас оказался город, словно выплывающий со дна: мы вышли на площадку бастиона. Сели здесь на камни спиной к городу. До нас донеслась музыка со съемочной площадки, играл рояль. Я прислушался — очень хорошо играл рояль.
— Люблю Оскара Питерсона, — задумчиво сказал Кянукук.
— Ого! — Я был удивлен. — Ты, я гляжу, эрудированный малый.
— Стараюсь, — скромно сказал он. — Трудно, конечно, в моем положении, но я стараюсь, слежу…
— А журнал уже прочел? — спросил я и почему-то заволновался. Почему-то мне захотелось, чтобы ему понравились мои рассказы.
— Нет еще, не успел. Прошлый номер прочел от корки до корки. Там была повесть автора вашего сценария.
— Да, я читал. Ну, и как тебе?
— Понравилось, но…
Он стал говорить о повести нашего автора и говорил какие-то удивительно точные вещи, просто странно было его слушать.
— Загадка ты для меня, Витя. — Я впервые назвал его по имени. — Объясни, пожалуйста, зачем ты подался сюда?
— Порвал связи с бытом! — захихикал он. — Мне трудно было…
И тут я увидел тех троих. Они стояли в метре друг от друга, закрывая просвет улицы. Руки засунуты в карманы джинсов, ноги расставлены, от них падали длинные тени, теряющиеся во мраке улицы. Молча они смотрели на нас. Кажется, они немного играли в гангстеров, но я сразу понял, что это не простая игра.
— А, ребята! — махнул им рукой Кянукук и сказал мне: — Очень остроумные парни, москвичи…
— Подожди, — оборвал я его, — действительно, они остроумные парни, — и встал. — Что вам нужно? — спросил я их.
— Иди-ка сюда, — тихо сказал один.
В таких случаях можно и убежать, ничего стыдного в этом нет, но бежать было некуда — внизу отвесная стена. Я подошел к ним.
— Ну?
Они стояли все так же, не вынимая рук.
— Если попросишь у нас прощения, получишь только по одному удару от каждого, — сказал один.
— Вы фарцовщики, что ли? — спросил я, содрогаясь.
— Поправка, — сказал другой. — Получишь по два удара, если попросишь прощения.
Я ударил его изо всех сил по челюсти, и он отлетел.
— Валя, зачем?! — отчаянно вскрикнул Кянукук.
Вдруг страшная боль подкосила мне ноги: это один из них ударил носком ботинка по голени, прямо в кость. Второй ударил в лицо, и я полетел головой на стену. Первый упал на меня и стал молотить кулаками по груди и по лицу. Я с трудом сбросил его с себя и вскочил на ноги, но тут же сбоку в ухо ударил второй, и все закрутилось, завертелось, запрыгало. Что-то я еще пытался делать, бил руками, ногами и головой снизу вверх, а в мозгу у меня спереди, сзади, сбоку вспыхивали атомные взрывы, и трещала грудь, я упал на колени, когда чьи-то пальцы сжали мне горло. Мне казалось, что глаза у меня лопнут, и тут я увидел Кянукука, который прыгал неподалеку, что-то умоляюще кричал и сжимал руки на груди. В это время кто-то заворачивал мне за спину руки. Потом кто-то сел на меня, и удары по темени прекратились.
— Можно было бы и вниз сбросить этого подонка, — донесся до меня запыхавшийся голос.
— Дорогой мой, надо чтить уголовный кодекс, — со смехом произнес другой.
— Ну, пошли, — сказал третий.
На секунду я потерял сознание от боли в таком месте, о котором не принято говорить. Когда сознание вернулось, я увидел, что они удаляются медленно, в метре друг от друга, подняв плечи, и грубая вязка их свитеров отчетливо обозначена светом луны.
Я сел и прислонился спиной к стене дома. Голова через секунду начала гудеть, как сорок сороков, вернее, как один огромный колокол. Вытащил носовой платок и утер кровь с лица, высморкался. Рядом лежала затоптанная, с переломленным козырьком моя кепка-«фаэрмэнка». Я взял ее, сбил пыль, потер рукавом и надвинул на голову. Напротив на каменной тумбе сидел Кянукук. Он, вытянув шею, смотрел на меня и будто глотал что-то, кадык ходил по его горлу, словно поршень.
— Послушай, ты, жалкая личность, у тебя найдется где переночевать? — еле ворочая языком, спросил я.
Он закивал, стал глотать еще чаще, потом встал и протянул мне руку. Мы пошли с ним, он вел меня, как водят раненых на войне, но я, кажется, ступал твердо и только не понимал, где мы идем, куда мы идем, что меня сюда занесло, и что такое земной шар, и что такое человечество, и что такое мое тело, моя душа, и его душа, и души всех людей, нарушились все связи, я стал каким-то светлячком, хаотически носящимся в море темного планктона.
Перед глазами у меня дрожал на стене солнечный квадрат, расчерченный в косую клеточку. Под ним — баскетбольный щит с оборванной сеткой. Выше — лозунг на эстонском и русском языках: «Слава советским спортсменам!» Справа и ближе висели гимнастические кольца. Еще ближе и слева виднелись параллельные брусья. Виски ломило от холода. Я согнул одну ногу, потом другую, поднял руки и пощупал лицо. Оно было обложено мокрыми и холодными полотенцами. Я сорвал их и сел. Оказалось, я сижу на гимнастических матах. Наконец дошло, что ночевал я в спортзале. Недосягаемый и чистый, как больница, потолок был в вышине, дымный солнечный свет проникал сквозь большие окна, взятые в металлическую сетку. Рядом лежал Кянукук и смотрел на меня.
— Привет орлам-физкультурникам! — сказал я. — Как мы сюда попали?
— А я здесь живу, старик, — ответил Кянукук. — Вернее, ночую. Сторожиха мне сочувствует.
— Знаешь, ты так на сочувствии карьеру можешь сделать. Тебе не кажется?
— Старик! — захохотал он. — Земля еще не успеет совершить оборот вокруг Солнца, как я стану корреспондентом радио. Радиокитом, так сказать.
— У тебя есть зеркало? — спросил я.
Он пошарил под матами и протянул мне круглое зеркальце.
Странно, лицо не очень испугало меня. Верхняя губа была, правда, рассечена и запеклась, нос несколько распух, под глазами были небольшие кровоподтеки, но в общем те трое добрых молодцов разочаровались бы, увидев сейчас мое лицо, недоработали они вчера. Впрочем, должно быть, это примочки, заботливые руки Кянукука сделали свое дело.
— Ты моя Мария, — сказал я ему. — Ты сестра милосердия, подруга униженных и оскорбленных.
— Знаешь, Валя, — тихо сказал он, как-то странно глядя на меня, — я сегодня всю ночь читал журнал. Прочел твои рассказы.
— Ты моя первая читательница, — сказал я. — Будь же моей первой критикессой.
— Знаешь, здорово! Ты настоящий писатель! А ведь никто не знал, подумать только!
Я вытащил пачку сигарет. Все они были переломаны, но все же я нашел более или менее крупный обломок и закурил. Голова закружилась.
«Есть выход — повеситься, — подумал я. — Тихо-мирно покачиваться в какой-нибудь дубовой роще, так сказать, красиво вписаться в пейзаж».
Кянукук помолчал и добавил:
— Если бы мальчики знали, они не стали бы…
— Какие мальчики?! — заорал я.
— Те, вчерашние, — пролепетал он.
Мальчики! Я прямо задохнулся от ненависти. Какое слово — «мальчики» для этих штурмовиков, для этой «зондеркоманды», для невинных младенцев весом по центнеру!
— Ты не знаешь, моя милая, — сказал я, — сколько в тебе от проститутки. Я думал, что ты сестра милосердия, а ты самая обыкновенная сердобольная проститутка. Пошли завтракать.
— Если ты считаешь меня жалкой личностью, зачем же ты общаешься со мной?
— Жалкая личность лучше, чем сильная личность, — ответил я, встал и подтянул штаны.
