Спору нет, и речь г. прокурора, так же как и речь г. защитника очень хороши, но всё-таки остается не решенным вопрос: в состоянии ли приговор суда сказать что-нибудь особенное и изменить явления, зависящие от очень сложных причин? Такие явления не прекратит никакой суд и не остановит никакая речь, как бы она ни была красноречива и с каким бы горячим чувством ни обращались к людской совести. Совесть совестью, но она регулируется и известными условиями. Не случись пожара, не было бы и «дела», а между тем осмотр фабричных помещений свидетельствует, что «Строительный устав» только значится на страницах «Свода законов» и часто не применяется. С другой стороны, не в одном только «Строительном уставе» дело. На сантиментальные возгласы, обращенные к совести человека, случайно, благодаря пожару, попавшего на скамью подсудимых, можно было бы ответить очень категорически, ссылаясь на тот же закон, регулирующий отношения между нанимателем и нанимаемым таким образом, что нанимаемый по большей части является потерпевшей стороной. Кроме того, тут есть и другая сторона дела, оставшаяся на процессе в тени. Г. Гивартовский, разумеется, виноват; но отчего же блюстители «Строительного устава» отсутствуют на процессе? В Москве стоит фабрика, построенная против всяких правил строительного искусства и, — никому до этого дела нет? Личный интерес, следовательно, может во всякую минуту нарушить общественный, и блюстители общественного, по обычаю, ссылаются на «запамятование» или на несколько стоп исписанной бумаги?..
Всматриваясь внимательно в эту запутанность отношений личного интереса с общественным, причем последний нередко, в силу особенных причин, покорно склоняет выю перед первым, несмотря на самые горячие слова, призывающие к обновлению, — не только становишься в тупик, но и сомневаешься в убедительности самых страстных ламентаций…
Мне говорят: обращайся по-человечески, а я в ответ раскрываю рабочую книжку и читаю в ней правила, дающие мне право регулировать свои отношения на основаниях этой рабочей книжки. Как далеки могут быть эти отношения от человеческих, если я буду только основываться на своем праве? Я не говорю уже о том, что в качестве практического русского философа я могу обходиться, при помощи других таких же философов, со многими уставами с фамильярностью, обычной в нашей жизни!
И если не случится какой-нибудь катастрофы, вроде пожара и гибели десятка людей, какой прокурор обвинит меня?!
Из всего вышеизложенного, по моему мнению, следует, что несмотря на наказание, понесенное г. Гивартовским, — тюремное заключение и покаяние, — читатель нисколько не убежден в воздействии «примера» и едва ли предположит, что с этого момента «Строительный устав» вступит в неуклонное исполнение своих обязанностей. Точно так же едва ли можно возлагать надежды на обращение к гражданским и общественным чувствам, как бы они ни были горячи…
Фантастический сон в летнюю ночь
I
Въезжаю и не верю своим глазам…
Где я? Неужели в сибирском городе?!
Вместо острога на въезде — большое красивое здание, окруженное тенистым садом, и ни одного солдата около.
— Что это за здание? — спрашиваю ямщика.
— Рази не знаете? Клиника! Студенты ходят сюда.
— Клиника? А где же острог?
— Острог давно сломан… Есть одна тюрьма, да и та пустует…
— Пустует?
— Сажать некого. Ноньче, слава богу…
— А вот это большое здание?
— А это водопровод.
Едем дальше.
Улицы вымощены и блещут чистотой; везде тротуары и газовые фонари; битком набитая конка циркулирует по большой улице, базарная площадь — неузнаваема: вся под навесом и вымощена.
Перед моими изумленными глазами то и дело мелькают на лучших зданиях города надписи: «Народная библиотека такая-то», «Народное училище такое-то», «Гимназия такая-то». В короткий промежуток времени я насчитал три библиотеки, двадцать пять училищ и пять гимназий, а мы еще не проехали и половины города.
Веселая орава мальчиков, словно стая воробьев, шумно вылетела из одной школы. Смотрю — все опрятно одеты, у всех здоровый, веселый вид, и их везде такое множество, о котором едва ли мог мечтать сам г. Макушин, взывая к согражданам о рублевых взносах в пользу народного образования…
II
Но я окончательно ошалел, когда на одной из улиц увидал невероятную сибирскую идиллию.
Весьма пристойный на вид, чисто одетый городовой, без традиционной шашки для просьб «честью», вежливо, точно галантный кавалер, подхватив под руку какого-то подвыпившего человека, с трогательной заботливостью переводил его через улицу, оберегая от проезжавших экипажей.
Этого чуда я не выдержал и протирал глаза.
— Стой, ямщик!
Я выскочил из тарантаса, чтобы поближе полюбоваться такой идиллией.
Признаюсь откровенно, я думал, что она не более как ловкий маневр для отвода глаз.
«Заведет он, — думаю я себе, — сейчас пьяного голубчика в переулок, начнет, не спеша, обчищать карманы, снимет затем платье и сапоги (сапоги, кстати, новые) и, оставив на неосторожном путнике, в видах общественного благочиния, одну рубашку, унесет свою добычу к обрадованной супруге».
Действительно, городовой повел пьяненького в глухой переулок, но вместо того, чтобы приняться за предполагаемое мною занятие, подвел человека к небольшому домику и, отворив калитку, заметил:
— Вот ваш дом, — ступайте с богом и выспитесь, а то долго ли до греха на улице. Наехать могли.
— Это верно. Чувствительно благодарю, господин городовой!
— Не за что.
— Не обессудьте. Позвольте по возможности… за вашу добродетель.
С этими словами пьяненький протянул двугривенный.
И что же? Вместо того, чтобы взять двугривенный и, попробовав на зубах — не фальшивый ли; опустить его в карман, городовой отстранил руку.
— Что вы, что вы! Какие труды! Я только исполнил свой долг, и мне ваших денег не надо! — с достоинством проговорил он, повернулся и направился к своему посту.
— Не во сне ли я? — невольно вырвалось у меня громкое восклицание.
И этот невольный окрик, и удивленный, растерянный взгляд человека, стоящего с раскрытым ртом среди улицы, обратили внимание почтенного образца цивических[46] добродетелей. Он удивленно посмотрел на меня и, предположив, вероятно, что я нездоров, подошел ко мне и, вежливо приложив руку к околышу своей шапки, осведомился: не нуждаюсь ли я в какой-либо помощи.
— Нет, спасибо… Давно ты, братец, городовым?
В ответ на мой вопрос он с изумлением оглядел меня с ног до головы и сказал:
— Вы, господин, должно быть, не здешний… Вы, верно, приехали из таких мест, где не привыкли к приличному обращению с общественными слугами. Так извините. Я должен вам заметить, что не привык, чтобы мне говорили «ты»! — прибавил он с иронической улыбкой.
Сибирский городовой, читающий мне вежливую нотацию о приличии, несмотря на мою фуражку с кокардой!
Господи! Да неужто я не пьян!
Я, разумеется, поспешил извиниться и, очарованный, попросил его указать мне: где удобнее остановиться.
Он любезно назвал несколько гостиниц, советуя остановиться в «Сибирской». Там, по его словам, и не дорого, и чисто.
Смущенный всем виденным и слышанным, я сел в тарантас и велел везти себя в гостиницу…
III
И там чудеса: ни клопов, ни скандалов! Спустился в общую залу позавтракать — диковина! Почти все посетители (а их было не мало) сидят за столиками с газетами в руках. Прислушиваюсь к разговорам и диву даюсь, словно бы я упал с луны. Люди весело говорят о политике, толкуют о предстоящих выборах, спорят о достоинствах тех или других кандидатов, болтают о театре, о новом клубе приказчиков, и ни одного пьяного, ни одного слова о мордобитии, о смазке нужного человечка…
Вошел господин в форме. Думаю: сейчас все повскакают с мест и давай по-китайски приседать, — ничуть не бывало! И господин в форме держал себя с совершенной простотой, не наводя ни на кого трепета. Сразу чувствовались простые человеческие отношения.
Он поздоровался со знакомыми, присел к столику, наскоро закусил, выпил стакан пива и заторопился.
— Куда это так торопитесь? — спросил его кто-то.
— Нельзя… В час заседание комитета народного здравия. Сами знаете, какое серьезное дело! — проговорил он и, вдруг заметив одного скромного господина в очках, подошел к нему и заметил: — А вы, батюшка, в прошлом номере-таки хорошо пощипали нас, но только не все подробности справедливы. А впрочем, искреннее спасибо за указание… Мы ведь не боги, чтобы быть всеведущими… Печать помогает нам и сеет доброе, хорошее дело! — прибавил он и ушел.
Я ущипнул себя за нос: не в белой ли горячке, не галлюцинирую ли я, — и поспешил выйти на улицу.
Едва ступил я на панель, как газетные разносчики набросились на меня:
