— Сиди под кустом, за листом: не стучи, — гром убьет!
— Да смирней он теленка!..
— А били за что?
— За открытие видов.
Толстяк, шут гороховый, рыло в пуху, параноик, — подмигивал:
— Видывал виды!
— Кто бил?
Пятифыфрев:
— Остались — пустые штаны; показали — на труп: в живодерне…
— Труп был?
— А не брюки же… Чьи они?… Воздух в штаны не залезет…
И Тер-Препопанц, это слыша, поежился:
— Глуп Пятифыфрев!..
Раз он Николай Николаевичу про нелепые сплетни скажи; Николай Николаевич слушал протянутой челюстью, вытянутой за тугой воротник, опушенный проседой бородкой, напучивши губы, как для поцелуя; лишь глазки, присевшие в белых, безбровых мясах; стали — тигры малайские; взял котелок, трость; и — в сад; к Пятифыфреву:
— Клади — метлу, бляху, фартук: готов? И — туда, — показал головою на улицу, — там: гулэ ву?
Ему в ноги старик:
— Ни-ни-ни, чтобы я!..
— То-то же…
А больные — подглядывали: за профессором.
— Дурень?
— С большим рассуждением, а — без головы: голова только туловище занимает.
— Она — отрастет: наживная…
Матвей Несотвеев, солдат, — объяснял:
— Стоголовою, брат, головою мозгует он; что ему там — без одной головы, без другой: как губерния, пишет словами!..
Солдаты, Пупричных, толстовец любили больного; его называли: «профессор Иван», «брат Иван»; свой, родной. Значит, — битый!
* * *
Став в пару и парой сходя по ступенькам подъезда, старик одноглазый, распятие венец седины надо лбищем, ловящим морщинами мысль, точно муху, поднявши щетину усов, — точно граблями, ими кидался; и был — вне себя; разрезалку держал он прижатой к груди, как державу. И шел, как на бой:
— В корне взять, человек, — поднимал разрезалку.
— Есть мера вещей!
Рассекал разрезалкою воздух, плеснув пестроперым халатищем, где разбросалося по голубому, пожухлому полю столпление пятен — оранжевых, кубовых, вишневых и терракотовых; пятна, схватясь, уходили в налет бело-серый: в износ.
А с профессором шли: Николай Галзаков и Матвей Несотвеев; все прочие пялили глаз — на изъятие красное, скрытое черной заплатою; глаз же другой, — за троих: огонь выдохнув, сжался, став точкою, искрой; пузырь из плевы — человеческий глаз; так откуда же — огненный фейерверк?
Он говорил — вне себя:
— На носу неприятель: сидит!
Николай Галзаков и Матвей Несотвеев — ему:
— То есть, — в точку: у нас на носу!.. Как возьмут Могилев, — нам могила.
— Пустая!..
А в спину им:
— Волосы дыбом!
— Ум дыбом: от этого — волосы дыбом!..
Старик, подняв нос, как осетрий (ноздрею жару выдыхал), на кустарники красные и рогорогие, пяткой своей вереща, в сухолистьях, — шел.
Лучезарно встал сад пурпуреющими, просвещенными кленами: в неизъяснимое небо; боярышник яростный — рой леопардовых пятен; лилово-вишневый — вишневый лист до… золотистого воздуха: яснился, слетом ложась под зеленое золото бледных берез, где оттенками медными ясени нежили глаз цветом спелого персика, перерождаясь в карь гари.
Присев к Пантукану с охапкою листьев сухих, Серафима Сергевна учила разглядывать колеры:
— Ясени — красные; вишня — сквозной перелив; посмотрите-ка, что за листок? Но в два дня облетит: колорит; как бумажка сгорающая, — грязью станет.
В сиренево-сером своем пальтеце, в разлетевшейся шали, кисельно-сиреневой, пляшущей в перемельканиях листьев, вся милый задор, — улыбалась; и — сравнивала:
— Вот — боярышники; лист, — смотрите-ка, — вычерчен точно и прочно; крап — красный, в коричнево-черном и в темно-зеленом, бледнеющем до перламутрового; как полотна Грюневальда, немецкого мастера! Это ж перловое поле в коричневом мраке — Рембрандт[17], — отдалила она от себя сухой лист; и, склоняясь головкой, разглядывала:
— Настоящее масло! Вот ясень, — сангвина, а коли желаете без галерей изучить итальянцев, то, миленький, глазом улавливайте — земляничные листики: легкие листики эти даны нам — в сквозном рафаэлевском свете!
В глазах закатившихся — только белки от разгляда: себя же — в себе; диагноз устанавливала, на каких колоритах лечить этот глаз, чтобы глаз лечил душу.
— Романтика: без воли к мысли, — шутил Николай Николаич, — вполне безобидная глупость… Работает, больных не портит: плэт'иль?
Ошибался: раскал добела интеллекта влагала в сознание: играми в листики; личико с мило малиновым ротиком, с очень задорным и розовым носиком тихо скосила; глаза — лазулитами стали:
— И вот: собирайте, разглядывайте; колориты, в глаза излитые, из глаз разлетаются: наукой видеть, чтобы без истории живописи самому узнавать, что важней, чтобы точно понять, для чего надо — знать!
Не кругла, но не нитка: овальное личико; носик не виделся: произведенье Праксителя[18], — правильный, легкий, прямой; прямотою дышала.
Из зелени светлой ожелченных светлых древес, в бело-сером и в бело-серебряном небе — день делался вечером; листьев набухшая пуча: в набухнувших кучах; вон — дерево темно-зеленое, с отсверком, серо-серебряным, бросило желто-оливковый плащ своей тени на выступ деревьев, ярчеющий, солнечно-желтый; за ним — уже розово-ржавое дерево: в сером тумане вставало; оно стало розовым, как запарело от пруда: едва.
Серафима Сергевна выслушивала Никанора Ивановича; он прикуривал; наискось виделась комната: склянки, пробирки, пипетки, анализы, записи; кто-то, весь в белом, над банкою с «acidum»[19]; даже — «venena»[20]: из шкапчиков Надписи.
— Что ему нужно? Да комната! Я — нужен: с комнатой; что? Да какая-нибудь обстановка; уход нужен; нужна сестра — что: чч-то?
Тут улыбнулся, пленительно, севши на стуле верхом, снял очки, чтоб очковою спицею в ухе копаться; казался усталым и вдруг без очков постаревшим архаровцем; вид — протестанта: в очках:
— Согласились бы вы — за приличную мзду состоять при Иване, при брате?
Она — занялась.
Крик:
— Хампауэр!
— Простите…
На крик — вон из комнаты.
— Лампу-то, лампу зачем ему дали!
* * *
Дверь — настежь: через коридор; там из двери открывшейся — черными хлопьями красный столб ламповой копоти бил; в центре очень неясно стоял кто-то в тихом пожаре, кого унимали и кто объяснял:
— Этот остров впал в грех: я его наказал извержением!
Выяснилось: население острова, или стола, — муравьи:
в мешке с сахаром.
Семь номеров на ее попеченьи: хлопот-то, — хлопот!
* * *
Серафима Сергевна развесила висмут; с лекарствами стол — в световых косяках; ей же в спину глядел коридор; и там слышалось, как выключатели щелкали; в ламповых стеклах выскакивал белый, холодный, отчетливый блеск, — не огонь.
Порошочек рассыпала, вздрогнув; и беличье что-то вдруг выступило на лице:
— Плечепляткин, — меня испугали вы, — личико стало котеночком.
— Вас — Пантукан зовет: лист он бумаги размазал.
Невидная глазу улыбка:
— Размазывал прежде он ужасы: красками; и оттого — ночь не спал; я просила его счернить ночь простой тушью, чтоб глаз успокоился…
Ставши улыбкой самой, — к Пантукану пошла: топоточком.
Предметы прозрачные глазу не видятся; и Серафима не виделась: вовсе: следила за жестом руки, зачерняющей лист:
— Тушевание — важное дело!
Нельзя было прямо понять: красота от добра иль добро красотою рождалось; но то и другое — путем становилось: путем фельдшерицы.
* * *
Шурк, топоты: ближе и ближе.
И — видели: по коридорам, ломаяся броской походкой, бежал Николай Николаич за пузом своим; за ним — пять ассистентов, подвязанных фартуками, со всех ног удирали; влетев, Серафиму Сергевну, — застигли врасплох.
— А, рисунки? — гнусил Николай Николаич, — сердечность — за счет интеллекта?…
— Так — клизму: научное знание, бром, чистый воздух, физический труд восстановят ему дру а де л'ом[21], — напевал Николай Николаич; и пяткою терся о пол:
— Гулэ ву?
Подписан приговор, имел вид добродушного лося.
Бедром и игрою ноги нервно вздрагивая, точно кожею лошадь, сгоняющая оводов, — припустился бежать; и все пять ассистентов, как оводы, с жужем и с шуршем, — за ним припустились: бежать и влетать в номера —
— номер два,
— номер три!
— Ну теперь, Пантукан, — вы уснете!
В своих нарукавничках, в фартучке беленьком, малой малюткою — светлым, пустым коридором пошла, где направо, налево захлопнули жизни средь стен сероватых (с каемкою синей); пространство пласталося планиметрически; знала, что плющились люди, воссев на постели; и плющились рядом халаты их; днями бродила в мертвецкой: свершать воскресенье.
