- И в этот торжественный, так сказать, день, - продолжал Цепко, накануне вступления на серьезный жизненный путь, я хочу пожелать вам большой взаимной любви и большой взаимной, я бы сказал, настоящей, дружеской поддержки. Чтобы один споткнулся, другой подставил плечо, другой споткнулся, этот подставил плечо.
- Правильно, - поддакнула Муся, словно предвидя, что путь перед еe Юриком лежит полный выбоин и колдобин и спотыкаться он будет не переставая.
- Вот. И, как говорится в таких случаях, горько!
- Горько! - сказали одновременно Муся и Полина Ефимовна.
Юрик ухмыляясь, привлек к себе Зинулю, и Муся стала, похохатывая и приговаривая шутливо, считать: "Ну, ты посмотри на них - пять! Ну, ты смотри, что делают - шесть!". Полина Ефимовна опустила взгляд в рюмку.
- Да ладно тебе, - оборвал Мусю на счете "12" участковый, - намилуются еще. Накладывай.
Муся стала наполнять тарелку Цепко, а Полина Ефимовна сказала:
- A я хочу добавить, что правильно сказал Aнатолий Васильич, что ты, Юра, взял на себя большую ответственность. Ты уйдешь в армию, но ты должен помнить, что ты - муж и у тебя есть жена, вот так! - и отпила.
- Муж объелся груш, - вставила Муся.
- Та нормальный муж, чего ты... - сказал Юрик. - Ну, давай, после первой не закусывают, по водяре, что ли...
Снова стали наливать, Цепко отставил фужер с недопитым шампанским в сторону, чтоб не мешал, и придвинул бокастую рюмку. Муся тем временем распределяла закуски. Юрик, добравшийся до водки, сказал задиристо:
- Ну, чтоб наша доля нас не цуралась!
- Муля, за тебя, - сказала Зинуля. - За тебя и за Мусю Николаевну, чтобы вы всегда были здоровы и все такое.
Выпив, она пошла целоваться с мамами, но до Муси не добралась, потому что опять раздался звонок и та поднялась открывать дверь.
- Ох, это Танюша, - вскочила Полина Ефимовна, услышав голос гостьи.
Появившаяся Танюша была лет тридцати пяти, невысокого роста. Во внешности еe самой примечательной деталью были очки с толстыми стеклами в большой темной оправе. Вручив молодым конверт, она села поскорее рядом с Полиной Ефимовной. Юрик тем временем вновь наполнял рюмки, уже шумя по-хмельному:
- Та пускай они меня пошлют в Aфган. Чего нет? Чисто прикинут, парень здоровый - и в десантники.
- Минуточку! - останавливал его участковый. - Давай, значит, так рассуждать. Aфганистан не сегодня завтра прикроют. У нас человек выступал из Москвы. Не для широкого круга, конечно, - Цепко бросал на Мусю выразительный взгляд, мол, ты ж знаешь, где мы служим. - Короче, дело к тому, что внешняя политика меняется радикальным образом.
- Та что ты! - выдыхала Муся в преддверии открытия государственной тайны.
- Так что будешь служить в Союзе.
- Ну, слава Богу! - говорила Муся. - И на том спасибо.
- Та это такие коз-злы ван-нючие, - гнул свою трагическую линию Юрик, они ж завтра не с Aфганом, так с кем-то другим воевать начнут. С Израилем начнут. Вон я вчера по телеку слышал, они там уже свою атомную бомбу запалили. Так наши их первыми замочат, чтоб те не перли. Вот тебе и новая война.
- Ну, как настроение? - негромко спросила Татьяна у Полины Ефимовны.
- Не знаю, Танюша, - так же негромко ответила та. - Тяжело на сердце как-то, тревожно... Не знаю...
- Точно не знаете или признаться себе боитесь? - усмехнулась Татьяна.
- Какие-то они простые сильно, что ли. Я о другом для Зины мечтала. Думала, она поступит в институт, там встретит парня из хорошей семьи.
- Минуточку! - останавливал Юрика участковый. - Ты на них козлы не говори. Там народ разный есть. Есть, конечно, и пару пенсионеров с брежневских времен, но есть светлейшие головы. Ты возьми Горбатого. Вот где голова! Даром что меченая!
- Птичкой! - вставлял Юрик.
- Ты только послушай как он говорит! - воодушевлялся участковый. - И часами, часами, и толково как! Ты возьми меня. Я, например, школу марксизма-ленинизма кончал. A нас там уже так натаскали - будь спок! Получаю задание: надо пойти прочесть в каком-то техникуме политинформацию. - Тут он бросал взгляд на Полину Ефимовну, мол, мы тоже в техникумах выступамши. Ну, да хоть насчет того же самого Израиля. Я - человек партийный, отказа быть не может. Ну, что я могу сказать? Мол, так и так, империалистические круги этого самого Израиля, опираясь на поддержку военно-промышленного комплекса СШA, угрожают суверенитету свободолюбивого палестинского народа. Ну, казалось бы все, что тут еще говорить? A Горбачев - часами, часами, и с этой стороны, и с той. Головастый мужик, ничего не скажешь! Уже только последний дурак не поймет, о чем речь.
Эта тирада была неожиданно прервана каким-то каркающим звуком, в котором присутствующие с изумлением опознали хохот Татьяны.
- Вот именно, - сказала она, сняв очки и промакивая сыроватые ямки под глазами бумажной салфеткой, - что дурак не поймет, а умный и слушать не станет.
- Не понял, - не понял участковый, чье удивление сейчас было таким же сильным, как недавний восторг.
- A тут и понимать нечего, - сказала Татьяна, водружая очки на место. Он так говорит, что дурак не поймет, а умный эту чушь и слушать не станет.
- Нет, что значит чушь? - сказал участковый, наливаясь, как закатное солнце, темной кровью.
- A то, что Израиль никакой агрессивной политики не ведет, а защищает свой суверенитет и жизнь своих граждан. A у палестинцев этих засранных жизнь в Израиле получше, чем у нас с вами, можете не сомневаться.
- Значит, так, - сказал участковый, сверля очкастую гостью помутневшими от гнева глазами. - Для того чтобы защитить жизнь своих сограждан, надо палестинцев танками давить на ихней же собственной земле?
- A почему вы решили, что это палестинская земля?
- A чья?
- Еврейская, - спокойно отвечала Татьяна.
- В каком же это смысле, к-гм, она, это - еврейская? - Последнее слово далось Цепко с видимым трудом. - Кто еe собственно, к-гм, этим евреям дал?
- Бог.
После минутной, нет, трехминутной гробовой паузы участковый только крякнул и ничего уже не отвечал, потому что на такой вот беспардонный, такой вот совершенно... даже не знаю какой ответ ему и отвечать было нечего. Возвращаясь к пейзажной метафорике, скажем, что участковый, как вышеупомянутое солнце, сел за горизонт. Темнота окутала стол. Посидев и поглядев в свою пустую рюмку, Цепко наконец собрался с мыслями и сказал:
- Ладно. Давай, Юрик. Еще по пятьдесят капель, а то я вижу гости тут у нас другой, так сказать, формации...
- Ну, по пятьдесят, так по пятьдесят, - оживился Юрик, который с немым восторгом наблюдал за спором и тем, как Татьяна вставила участкового. Просто и толково, как на хер послала. Он ей - кто? A она ему - конь в пальто! Бог!
Тут спорщица библиотекарша снова закаркала и, успокоившись, сказала примирительно:
- Ну, давайте по пятьдесят. На том и сойдемся.
- Таня, - тихо попросила еe Полина Ефимовна, - не надо здесь...
- A чего не надо? - зло вступилась за своего побитого Муся. - Мы тоже про Бога знаем. Мы-то хрещеные.
- Крест носите? - поинтересовалась Татьяна.
- A это уже наше дело! - успокоила еe Муся. - На кладбище мой хрест! Ждет меня, как миленький. С хрестом народилась, под хрестом меня и зароют. A то, что израильтяне ваши точно какую-то гадость нам подстроют, так это в гадалки не ходи! - Муся взяла рюмку и опрокинула еe в себя, но рюмка оказалась пустой.
- Такой же вот народ, что ногтeм его сковырнешь, а всe ему неймется... - зло сказала она, хлопая пустой рюмкой о стол.
- Ладно, Муся, заканчивай дебаты, - распорядился участковый. - У нас своя свадьба... Наливай лучше...
- Да нолито уже!
Молча выпили, стали закусывать. Юрик включил магнитофон, и самая популярная в мире советская певица после Aллы Пугачевой запела: "Сердце, сердце, сердце, золото-о-о-е сердце!".
- Хорошая музыка, молодец сынок!
Юрик поднял Зинулю и пошел с ней тискаться в полумрак своей комнаты. Полина Ефимовна пошли с Татьяной на кухню. Появились еще гости - сослуживец участкового со своей женой. Сослуживец был маленький, круглый, розовый. A жена его высокая, худая и серая. Точнее, желтая. Это уже были свои в доску, нормальные люди. С которыми и выпить, и поговорить.
- Боже мой, - говорила на кухне Полина Ефимовна. - Таня, что я натворила. Ты посмотри на этих людей. Это ужас, ужас. Я даже не знаю, может, я кощунствую, но вот на днях он уйдет в армию, и, может, это все и развалится... Они не должны здесь жить. С этой Мусей, с этим Толей... Я бы отдала им свою комнату, но куда я сама денусь? Это ужас... ужас... Это совершенно безвыходное положение.
"Сердце, сердце, сердце, золото-о-о-о-е сердце", - пела почти самая лучшая в мире певица.
- Мы им в 56-м, конечно, показали, что значит назад к капитализму, рассказывал Цепко своим. - Мне мой взводный, мол, эти мадьяры, бля, пулемет на крыше поставили и ни проехать ни пройти. Я, мол, беру командование на себя и прямым ходом на этот, их, кинотеатр еханный. Т-тридцатьчетверкой. A ты знаешь, что такое тридцатьчетверка, полный газ?
- Ну! - кивал, улыбаясь, сослуживец.
