202
Что было прежде всего необходимо? Не осуществить ли доверенную ей идею? Потому все должно быть подчинено этому высшему велению. Разве не нелепо упрекать ее в том, что она последовательно, пламенно, страстно выполняла свою задачу? Что сталось бы с миром, если бы она то и дело колебалась между различными ересями, которые стали появляться с первого же дня ее установления, не переставали возникать до тех пор, пока наконец не были поглощены великой ересью XVI в., решившейся заменить реальность церкви пустотой своей церкви неосязаемой?
Если вы меня спросите, носил ли каждый из членов церкви в сердце своем совершенное сознание великого дела, которое выполнялось вокруг него, я вам отвечу, что этого не думаю, ибо такое сознание станет доступным в божественной церкви лишь после того, как она пройдет весь цикл человеческого разума; тогда, исчерпав весь путь ограниченного разума, она вступит в область разума предельного, чтобы затем уже не выходить из нее. Нельзя, однако, сомневаться в том, что в ней всегда жило некое глубокое ощущение этого разума, и, сосредоточенное в некоторых избранных душах, некоторых увенчанных священным сиянием умах, оно излучалось на всю сферу разумных существ, составляющих христианскую общину, и наполняло их всей силой, всей правдой глубокого личного чувства.
Задача восточной церкви, по-видимому, была совершенно иная: она должна была поэтому идти иными путями; ее роль состояла в том, чтобы явить силу христианства, предоставленного единственно своим силам; она в совершенстве выполняла это высокое призвание. Родившись под дыханием пустыни, перенесенная затем в другую пустыню, где, живя в уединении, созданном для нее окружавшим ее варварством, она, естественно, стала аскетической и созерцательной – самое происхождение ее отрезало ей путь к какому бы то ни было честолюбию. И она, надо сознаться, довела покорность до крайности; она всячески стремилась себя ограничить: преклонять колена перед всеми государями, каковы бы они ни были, верные или неверные, православные или схизматики, монголы или сельджуки; когда гнет становился невыносимым или когда иноземное иго над ней разрешалось, редко умела она прибегнуть к иному средству, помимо того, чтобы заливать слезами церковную паперть, или же, повергнувшись в прах, призывать помощь небесную в тихой молитве. Все это совершенно верно, но верно и то, что ничего иного она делать и не могла, что она изменила бы своему призванию, если бы попыталась облечься в иную одежду. Разве только в славные дни русского патриаршества она дерзнула быть честолюбивой, и мы знаем, какова была расплата за эту попытку противоестественной гордости.
Как бы то ни было, этой церкви, столь смиренной, столь покорной, столь униженной, наша страна обязана не только самыми прекрасными страницами своей истории, но и своим сохранением. Вот урок, который она была призвана явить миру: великий народ, образовавшийся всецело под влиянием религии Христа, поучительное зрелище, которое мы представляем на размышление серьезных умов.
Перед нами произведения молодого французского философа, человека во многих отношениях очень умного, стоящего совершенно особняком от философской клики своей страны, но, к несчастью, находящегося также в полном неведении о том, что происходит по ту сторону Рейна, и судящего о философии вообще по той, которой учат с кафедр Коллеж де Франс. А надо сказать, что страна, в которой увидел свет родоначальник современной философии, не пользовалась его наследием; в наши дни это замечательное наследство не является достоянием ни г. Кузена, ни г. Жуфруа.
Наш автор, например, громко возражает против притязаний очень известной во Франции школы, которая хотела бы упразднить чувство личное и заменить его чувством социальным. В своих возражениях он совершенно прав, но он не прав, смешивая эту младенческую теорию с учением немецких философов. Мы берем на себя смелость уверить его, что ничего нет общего между гуманитарными теориями французов и серьезной философией, предметом которой являются вопросы совершенно иного порядка, чем частные вопросы жизни того общества, в котором сталкиваются всевозможные анархические теории, логические и политические. Эта философия стремится к определению связи между миром внешним и миром внутренним, к примирению идеи с действительностью: все эти вопросы, которые человеческий ум ставил себе искони, которые христианство разрешило по-своему при помощи веры, но которые еще никогда не были разрешены разумом. Поэтому можно сказать, что дело этой философии есть дело христианства, перенесенное или продолженное на почве чистой мысли; как видите, отсюда далеко до фурьеризма, до размещения человечества по фаланстерам. Социальные вопросы, конечно, входят сюда же, но они стоят впереди, ждут своего разрешения от разрешения проблемы жизни, но в философской области они должны будут раскрыться сами собой, когда разум будет окончательно утвержден, когда идея найдет свое завершение, когда логическое действие осуществится – до тех пор философии нечего сказать по этим вопросам.
В общем, нет разногласия по вопросу о том, что нравственная личность, созданная христианством, иная, нежели та, которую породило язычество, теперь же философия занята воссозданием индивидуума логического. Речь идет вовсе не об уничтожении Я, о замене его каким-то отвлеченным сознанием массового человечества. Речь идет только о том, чтобы воссоздать это Я на основе более верной, вот и все. Если вы хотите знать, каким методом философия думает достигнуть этой желанной цели, я скажу вам: она прежде всего ищет вокруг себя нечто такое, в чем был бы уже осуществлен тот великий синтетический факт, который она хочет осуществить, или лучше сказать: нечто такое, в чем никогда не было разделения между двумя основными началами мира и не было их кажущегося антагонизма, и это свое искомое она находит в идее абсолютного бытия. Абсолютное же бытие есть свойство только абсолютного разума, поэтому абсолютный разум и является отныне объектом ее изучения, ее размышления, ее анализа. Все его проявления, где бы она их ни встретила, она запомнит, она обдумает каждый в отдельности, она исследует все века, дойдет до современного положения, таящего в себе итог истекших времен, она, наконец, попытается вскрыть действия, еще не осуществленные, но витающие уже в туманной дали будущего; весь этот труд она передает мысли человека и предложит ей его методом, ею разработанным. Она не только не замышляет уничтожить субъект, наоборот, она на него возлагает выполнение всей задачи, заставив его предварительно осознать свою природу; а с другой стороны, дав нам точное и явное представление об объекте, она и субъект, и объект выводит из области неопределенной абстракции, вводит их в действительность и таким образом уже ныне в известном отношении осуществляет то их согласование, которое она должна была найти лишь в конце своей деятельности. Такова философия в наши дни.
Как объяснить себе, что в книге о христианстве, которая вообще признана хорошей книгой и где говорится о всех религиях и всех философских системах мира, ни слова не сказано о православной церкви, хотя бы для того, чтобы опровергнуть ее учение?
Христианство существует. Оно существует не только как религия, но и как наука, как религиозная философия; оно было признано не только невежественными народными массами, но самыми просвещенными, самыми глубокими умами. Вот чего не могут отрицать его злейшие враги. Поэтому они должны доказать одно из трех: или что И<исус>Х<ристос> никогда не существовал и поэтому религия, которая носит его имя, была основана каким-то ловким фокусником; или же, что если Иисус Христос действительно существовал, то он сам был только ловким фокусником; или же, наконец, что он был восторженным фанатиком, убежденным как в том, с чем он выступал, так и в своем божественном происхождении. А если допустить какое бы то ни было из этих трех предположений, пришлось бы еще разъяснить, каким образом христианство, рожденное из лжи, могло дойти до такого положения, в каком мы его ныне видим, и произвести то действие, какое оно оказало.
Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники.
Доказательством того, что такими, какие мы есть, создала нас церковь, служит, между прочим, то обстоятельство, что еще в наши дни самый важный вопрос в нашей стране – это вопрос сектантов, раскольников.[2]
С одной стороны, беспорядочное движение европейского общества к своей неведомой судьбе, в то время как сама почва на Западе все колеблется, готовая рухнуть под стопами новаторского гения; с другой – величавая неподвижность нашей родины и совершеннейшее спокойствие ее народов, ясным и спокойным взором наблюдающих страшную бурю, бушующую у ее порога: вот величественное зрелище, представляемое в наши дни двумя половинами человеческого общества, зрелище поучительное и которым нельзя достаточно восхищаться… десять страниц в том же духе.
