Автономные округа и советские национальные республики окончательно пришли на смену губерниям. Но республики эти национальные возникали также в мобилизационном порядке, были порождением воинственного интернационализма, направленного как раз на растворение всех самобытных начал. Национализация административного устройства на деле не освобождала народы, а создавало такую тягчайшую бюрократическую махину, которая должна была б накрепко закрепостить советские народы. Последующие переселения народов обнаружили этот чудовищный бюрократический механизм во всей мощи.
Ныне национальные республики, зачастую с презрением к самой России заявляют о суверенитете своих народов, но бюрократический механизм, внедренный в них, ограничивает свободу этих народов так, как не способен был сдавить их никакой русский царь. Ограничивает так, как способна ограничивать свободу человека только б ю р о к р а т и я, ограждая запрещениями и особыми условиями его каждый шаг, каждый вздох - не учитывающая никаких особенностей человеческих, и уж тем более тончайших особенностей национального характера. Закупоренные бюрократическими тромбами, мы сдавливаемся как под прессом и питаем силой пускай и не кровожадный уже, но молох. Этот молох поглотит и самые живительные умы. Да уже и поглотил.
Ну, разве это постижимо! Все, что вымаливает теперь тот же российский фермер у народно-избранного президента да у своих же народных избранников-депутатов, но так и не вымолит - все это даровано было когда-то крестьянам государем императором... Русское крестьянство - сила особенная . Крестьянин всегда был ближе всего к земле, но, стало быть, и к тому, от чего зависят люди самой своей жизнью - к еде, к пропитанию. Крестьяне кормильцы, одни имеют доступ к земле, добывают это пропитание для всех небескорыстно, имея ответную нужду в промышленных товарах не такую жизненную, не такую великую, какой была и есть нужда для всех в пище. И потому эти в с е в самосознании крестьянина заведомо от него зависимы. В русском крестьянстве к этому самосознанию дающего пищу добавилась, однако, совершенно неожиданная черта - бескорыстное отношение к самой земле, которую считали принадлежащей Богу и стремились обобществить, потому и считая владение помещиками землей несправедливым, что те будто б присваивали себе общее.
Сегодня же колхозники с фермерами ненавидят друг дружку почти как два враждебных класса и самосознания. Но молиться на свою земелюшку, как русский крестьянин молился, ни фермер, ни колхозник одинаково не будут, хоть частник, конечно, как хозяин, куда рачительней и трудолюбивей наемного сельхозрабочего. Ушло то мироощущение крестьянское, когда землю понимали как принадлежащую Богу и такую ж несли за нее ответственность как перед Богом. Но что в крестьянстве осталось старого - это закваска. Так или иначе, именно крестьянин не начнет работать в полную силу на земле, пока не почувствуют в оплате плодов своего труда совершенную справедливость, то есть справедливость того положения, что он - кормилец, а не кормящийся. Всюду, в Европе и в Америке крестьянам доплачивают за эту их вредность. У нас - нет, хотят отучить. Но наказывают сами себя, потому что крестьянин будет двужильно терпеть все поборы, но "по две-то тыщи рубликов за килограмм" говядины богатеть согласится только за колхозно-совхозный счет, зная про себя, что хлебушек у него всегда будет или картошка, да и чего-то еще на дармовщинку ухватит, ну а колхозы эти - пусть разоряются. Когда там молока да мяса не станет у них-то, в городах, вот тогда и придут, и в ножки поклонятся. И выходит, что государство наше, которое как смерти и должно бояться банкротства крестьянских хозяйств, думая, что берет за горло крестьянина, душит самое-то себя.
Но вот абсолютный самодержец по доброй своей воле так-то раскрепостил русского крестьянина: земля отдана была с выкупом, который растянут был на многие годы, но уже в следующее царствование выкупные долги крестьян были прощены; крестьянский банк давал беспроцентный кредит, вся пахотная земля была справедливейшим образом оценена (действовал кадастр); вдобавок действовал закон, запрещающий отчуждать у крестьян землю, то есть банкротить, предположим, чтоб после за долги отнимать... Не было ни демократии, ни конституции! Что же у нас-то в конце концов происходит? Постижимо ли уму - это сегодня крестьян закрепощают, а в прошлом веке отпускали на волю, да еще ведь кто отпускал? Алтайским краем, землями этого края владела сама царская семья - и просто даровала этот край, эти земли поджатым семейными разделами крестьянам. Безвозмездно! Переселенцам давали еще и подъемные, чтоб было с чего начинать. Сегодня существует одно объективное препятствие для свободы собственности на землю. Разведанные и неразведанные недра - вот сегодня основное богатство земли. Как ни оцени землю, но если там нефть или руда - окажется, что скупят по дешевке-то богатейшие недра. Но ведь можно решить разумно этот вопрос, если хотеть. В 1861 году были такие ж казавшиеся неразрешимыми вопросы, но решались в конце концов. Реформа произошла. Потому главное решили - раскрепощаем. И чтоб крестьянам было выгодно уходить с барщины - как вот из колхозов - создавали особые льготные условия. Хотели. Могли. Ни государь, ни государство в его лице не отстаивало только свой корыстный интерес. А народно-избранные теперь о чьей пользе пекутся? Даже глухой и слепой не скажет - что о пользе народа.
Что же случилось в нашем веке? А вот что - сменился дух бюрократии.
Отмена почти всех социальных гарантий для граждан, "бесплатных прав", обозначала поворот государства и общества к свободным экономическим отношениям, но не была еще бесчеловечной и не узаконивала деления российских граждан на сытых и голодных. Бедность, нищету надо признать общественным злом, но не для того, чтоб огородить беднейшие слои населения как общественно-опасную, заразную свалку мусора, а чтоб спасать людей с этой свалки, вызволять из бедности и, в конце концов - гарантировать каждому гражданину страны социальную защиту, работу, достойную человека оплату труда. Но гарантий подобных все же не вымаливать пристало у чиновников, а требовать. Отчего у нас такое высокое значение имеет "совесть", "честность" в глазах людей, так что именно быть совестливыми да человечными требуют они от чиновников? Все хотят "честного президента", "честного директора", то есть честного человека на каком бы то ни было государственном посту, который не станет воровать по доброй воле и будет как родных жалеть простых граждан... Да пусть будет злым, даже пусть нечестным, но повинуется закону! Или это идеализм наш таков, что нам надо обязательно в е р и т ь и мы никак не хотим принудить чиновников подписать с нами некий общественный договор и строго следить потом уж за тем, без душевностей, чтоб они исполняли его как и положено. Ведь это мы их нанимаем на работу, платим им зарплату - хорош тот подрядчик, который нанимает работника, а после плюхается перед ним на колени, крестится да молится на него - не обмани! не укради! не обидь! Мы ведь сами не замечаем, как р а б о т н и к о в своих - тех, кого нанимаем на госслужбу для исполнения конкретных общественных работ - делаем уже-то своими х о з я е в а м и. Праведно, правильно - это когда мы примем человечный, в своих интересах закон, и будем сами ж надзирать за его исполнением, сурово да безжалостно карать всех соблазнившихся на чужое или жизнями чужими бездарно распорядившихся. Неправедно, неправильно - это когда мы кличем во власть людей человечных да совестливых (подозревая-то в каждом властьимущем вора!), чтоб они бесчеловечность наших законов, наших порядков совестили да смягчали, прощая заодно и наши грешки, за что мы им тоже какие-нибудь грешки с легкой душой простим.
Демократия по правде-то дарует человеку в его жизни облегчения самые малые - несколько гражданских свобод, которыми не всякий и воспользуется. Свободы эти - жизненно необходимы людям деятельным или творческим. Надетое на человека дышло давило сильней, по-живому не отсутствием свобод. Есть ведь места, где человек поневоле лишен свободы - те же тюрьмы, лагеря, детдома, психбольницы, инвалидные интернаты, казармы... И вот оказалось, что смена властей не меняет участи человека там, где само государство несет у нас свои функции - оказывается, как и всегда, карает, а не милует, не делая разницы между теми же зеком и солдатом, рецидивистом и малолеткой, душевнобольным и особо-опасным для людей преступником. Что менялось в условиях содержания заключенных или душевнобольных? Ничего. Что менялось в буквах законов, что давили человека как под спудом? Ничегошеньки. Все как глухие прошли мимо самой кричащей людской боли - что условия содержания людей, где бы то ни было, приближать надо к человеческим условиям - и ушли с головой в эфемерную борьбу за "права человека", без важнейшего прибавления: за права "человека обездоленного", которому б насущней всего могли помочь, избавивши от каких-то реальных физических страданий, реального бесправия. Помочь надо было всем, кому и тянулось помочь советское общество, но было все же во многом то ли равнодушно, то ли малодушно. Сказать о жестокости, царящей в колонии для малолетних, порожденной, во многом, жестокостью самого режима заключения, было запрещено. Только - парадные рапорты. То же и о насилии в армии, где счет погибшим от неуставщины уже шел-то на десятки тысяч. Но ведь это лицемерие имело свое самое неожиданное продолжение... Когда полезла наружу в девяностых вся горькая, порой беспощадная правда о происходящем в армии или в тех же колониях, то что ж это было как не оглашение того, что людям-то советским давно между собой было известным, ведь и через армию, и через лагеря проходили массово, если и не всенародно?
