— Пойдите, поищите. Сначала социализировали, потом национализировали, потом трестировали, так все и поели.
— А где же остальные?
— Да вот остальных только двое. Третьего дня пообедали председателем комитета по распределению продуктов — последнего доели.
— А почему из ворот такая вонь?
— Ассенизации не было! Все сделались председателями, а город чистить некому.
Стамболийский закрыл нос надушенным платком, который ему дала сердобольная дама, покачал головой и задумчиво сказал:
— Такая была простая идея — устроить «опытную коммуну» — и только одному мне она пришла в голову. Закройте ворота. Оттуда тифом несет.
От автора:
— Надеюсь, мой дорогой читатель согласится, что детали проекта Стамболийского разработаны мною совершенно точно.
Если бы одна из мировых конференций происходила не в роскошном палаццо, украшенном бронзой, мрамором и коврами, а происходила бы она на берегу честной русской реки, то вот бы как протекали ее заседания по русскому вопросу.
* * *
Пустынный, неприветливый, унылый берег реки…
В реке тонет человек.
Его судорожно сжатая рука то показывается на поверхности воды, то снова скрывается, а когда из воды на несколько секунд показывается голова, — тихий воздух оглашается страдальческим воплем.
На берегу кучка людей.
Расселись на камушках, смотрят.
Кто посасывает коротенькую трубочку, кто жует табак, кто затягивается сигарой.
Смотрят.
— Сэр! Никак там человек в воде?
— Да, мусью, он, кажется, тонет.
— Да, и мне тоже кажется. Для простого купания это слишком судорожно.
— Я думаю, он просто в водоворот попал. Как вы думаете, какой он национальности?
— Безусловно, русский!
— Н-да… нет ли огонька, сэр? Проклятая сигара второй раз тухнет.
— Сделайте ваше такое одолжение. Гм… да! А ведь, знаете, может потонуть человек!
— И очень просто.
— А хорошо бы спасти его, а?
— Замечательно бы.
— Взять бы да вытащить!
— Да на сухое бы место!
— Да суконкой бы его хорошенько растереть!
— Да коньяку бы ему влить в рот!
— Пожалуй, я бы суконку дал!
— А я бы коньяку полбутылочки пожертвовал!
— Ну?..
— Что ну?..
— Вся остановка за тем, что вытащить его надо.
— Еще бы не надо. И как еще надо!
— Взять бы за волосы…
— Ну, что вы. Как же можно такой некультурный способ! Да позволь я себе сделать такую грубость — рабочая партия в нашей Палате такой бы запросище двинула!
— Тогда, может быть, сделаем так: бросим ему в воду и суконку, и коньяк — пусть сам разотрется и выпьет.
Бросили.
— Не долетело. Видите, потонуло.
— Н-да! Если бы у меня не новый френч, да не холодная бы вода, я бы…
— Знаете что? Мысль! Давайте бросим ему спасательный круг?
— А где он?
— Он в сторожке у старого сторожа.
— А сторож где?.. Дома?
— Нет, он в гостях у знакомых.
— Не пошел ли он в таверну «Рыбий глаз» в Нижнем Городе, а если его и там нет, надо искать у его сестры. А может, и у зятя. Можно сначала послать к его знакомым, нет его там — пошлем в таверну, нет в таверне — к сестре, нет у сестры — к зятю.
— Значит, сторожка заперта?
— Заперта. А нельзя ли взломать дверь? А то, того и гляди, этот потонет!
— Что вы, как же можно ломать чужую дверь? Давайте пошлем за ключом к сторожевым знакомым!
— А если он уже оттуда ушел?
— Значит, в таверне.
— А кого мы пошлем?
— А вот мальчишка бежит. Эй, мальчик, алло! Старого сторожа из сторожки, в которой спасательный круг, знаешь? Возьми у него ключ от спасательного круга. Для этого пойди сначала к знакомым, потом в «Рыбий глаз», нет его там — пойди к зятю, потом к сестре…
— Сейчас не могу — для мамы в аптеку бегу.
— Вот, осел-то! Ну, сбегай в аптеку, отнеси лекарство, а потом и иди за сторожем!
Когда мальчик скрылся с глаз, кучка людей успокоилась и снова вернулась к безмятежному курению, жеванию и посасыванию.
— Сэр!
— Мусью?..
— Я думаю, что мы сделали все, что могли.
— О, yes!
— Мы не вытащили его за волосы!
— Потому что это было бы насилием!
— Мы не взломали двери сторожки!
— Потому что это было бы незакономерно!
— И, наконец, бросили ему суконку и коньяк!
— Не наша вина, что все это потонуло!
— Глядите-ка! Не кажется ли вам, что пузыри пускает?
— Конечно: это от удовольствия, что помощь близка. Старого сторожа нашли только к вечеру.
На пленарном заседании конференции.
Избранник рабочей партии, — он как раз в этот день произносил очередную речь, посвященную возрождению России.
Гнилая константинопольская погода. С неба падают редкие капли скудного дождя, будто кто-то сверху брызгает облысевшим кропилом. Над крышей что-то взвизгивает и ревет: очевидно, это черти украли христианскую душу и никак не могут ее поделить.
Но в ночлежке, где на нарах сгрудились несколько русских, тепло. Даже душно. Не спится. Идет тихий разговор, часто прерываемый длинной ленивой зевотой.
— Сволочи эти большевики! Какого черта из-за них я должен болтаться тут в турецкой ночлежке?! Кто я есть? Я есть русский человек! Значит, я должен жить в России.
— Это ты верно. Ежели ты, скажем, скрипка, то должен лежать в скрипичном футляре. А эти скоты засунули скрипку в флейточный футляр! Рази можно?
— Почему теперь — Рождество Христово — и дождь. Как так возможно? Я, может быть, об эту пору не переношу дождя. Мне снег нужен…
— Хороши снега у нас в Москве! Нормальные. Полозья скрипят, бубенцы на ванькиных клячах звенят. Вот жилось! Я раз это от Курского вокзала в Газетный переулок ездил — два пальца отморозил. Вот это была жизнь! Не жизнь, а масленица.
— А мы тоже раз с компанией в Петровский парк ездили, а они возьми для смеху и столкни меня в снег! А сами — деру. Эх, жилось!!
— Ну, и что же?
— Насчет чего?
— Да вот в снегу-то. Ведь не до сих же пор ты там лежишь?
— Зачем до сих пор? И часу не прошло — пьяные купцы подобрали. Воспаление легких было.
— Чего же ты теперь радуешься, дурак?
— Как же мне не радоваться, если я тогда полтора месяца у себя на Малой Кисловке пролежал. Лежу в чистенькой постельке, доктор каждый день, а в окно — рябина в снегу, а на снеге голубые бриллиантики от солнышка горят. Тепло, в печке дрова гудят, а предо мной яички всмятку и котлетка, только что изжаренная. И все кругом говорят:
— Ах, мы, Семен Николаевич, так об вас беспокоились, так беспокоились!.. А теперь кто разве будет беспокоиться? Черта с два!
— Да, мы, русские, больше к русскому привыкши. Какая тут в Константинополишке была Пасха? Греческая мизерия! А там, — как колокола зальются, забухают, залепечут — век бы слушал! Хорошие времена…
— У меня во время Светлой заутрени, помню, как-то хлюст портмоне из кармана выдернул. Тогда я, помню, поймал его за руку, да так похристосовался, что он у меня волчком завертелся, а теперь бы…
— Чего теперь бы?
— А теперь бы я все карманы ему сам растопырил: бери, тащи, мил человек, — только бы мне еще хоть полчасика у Василия Блаженного со свечкой постоять, колоколов послушать.
— А я смотрю так: вот попал я однажды там, в Москве, в участок — по пьяному делу товарища по Кузнецкому на своей единоутробной спине возил — так что ж вы думаете? Дал мне околоточный два раза по шее, дураком назвал и в какую ни на есть комнату посадил. Действительно, в те времена дураком я был, потому что обидно мне сделалось и даже плакал. А теперь бы…
— Что ж теперь? Сам бы околоточного бил, что ли?
— Ну, действительно! Разве можно околоточного бить? Я его уважаю. А теперь бы я год бы целый у него в участке просидел и получал бы каждый час по шее, и «дурака» бы с моим удовольствием выслушивал… Только бы мне этим воздухом участочным подышать. Крепкий дух, но приятный. Тут тебе и сапогом кожаным, и махоркой, и вообще. Родной это дух, братцы вы мои, участочный, и ни на какой букет я его не променяю.
Кто-то невидимый мечтательно дополняет:
— В Охотном раду тоже запах был невредный.
— У нас в Москве и сирень пахнет лучше, чем где. Я раз в Петровском парке так-то вот под сиренью сидел, вдыхал это самое… Вдруг двое выскочили: «Скидавай, — говорят, — пиджак…» Чудесные ребята! Я бы с ними сейчас даже пива в Трехгорном выпил. Замечательные были времена.
— Что ж, отдал?
— Чего?..
— А пиджак!
— Как же не отдать, если они враз за горло, тут и штаны отдашь! Ей-Богу, доведись так теперь — то я бы сейчас все время под сиренью сидел и пиджаки им отдавал.
Рассказчик, заметив молчаливое недоумение слушателей, добавляет, как бы извиняясь:
