В номер гостиницы я ввалился как старик - сутулый, измученный, уставший. И ведь не с чего вроде, но душа измочалилась от всех моих дум, от переживаний за Александра Сергеевича. Хотя ему-то что? Он - солнце, он над всей этой националистической мутью. От него не убавилось. А вот мне срочно нужно было реанимироваться: предстояла боевая ночь во имя Зины и, как следствие, во имя моего будущего гонорара. Да, да, друг "Самсунг", в глубине моей томящейся души постоянно и прежде всего тлел огонек надежды на солидное вознаграждение за съемки. Что ж, кому как не тебе понять этот рыночный зуд? Мне еще предстоит к нему привыкнуть. Короче, нужно было срочно восстанавливаться.
Был у меня пакетик кофе - в поезде выдали с постельным бельем. Взял я граненый стакан, стоявший кверху дном возле мутного графина на стеклянном надтреснутом блюде, набрал в него из-под крана воды, терпеливо пропустив желтую, застоявшуюся, и включил в розетку свой дорожный кипятильник. После этой операции я свалился на кровать прямо в одежде. Забросив руки за голову, так приятно потянулся всем телом и блаженно прикрыл глаза...
...Какие-то здоровенные темные мужики в охотничьих широких брезентовых плащах раскачивали белую, под седой соломой дедову хату, норовя столкнуть ее с горы. Наконец им это удалось, и хата покатилась, словно была на невидимых колесиках. Катится, катится, подпрыгивает на кочках и ставнями голубыми хлопает, будто крыльями. Ставни? Странно, у нашей хатенки их не было никогда. Но это наш дом, точно наш. Вот дверь распахнулась - о, как мне захотелось запрыгнуть туда на ходу, как на подножку трамвая. Пытаюсь хотя бы заглянуть в дверной проем, разглядеть хоть кого-нибудь, хоть что-нибудь в его бездонной темноте - и не могу. Силюсь - и не могу. Мчится хата, мчится мимо меня и страшно хлопает ставнями, хлопает скрипучей дверью. Бах! ударилась и встала как вкопанная, и тут же давай осыпаться, будто из песка она. Сыпется, сыпется - да что же это?- так быстро да с таким шипением, будто это огромные песочные часы. И я ничего поделать не могу, только смотрю как парализованный на мой исчезающий дом. Вот уже только крыша шуршит по земле соломой, и тут вдруг сорвавшийся ветер усердно взялся ее разметать. Закружил, завертел, зашипел!.. Все. Ничего не видать. Все, нет больше белой хатки, нет.
Я вскочил на кровати, как ошпаренный. Вода в стакане полностью выкипела. Кипятильник уже, наверное, собирался взорваться, когда я наконец пришел в себя и выключил его из розетки. Фу ты, господи, надо же так провалиться! Это даже не сон, именно какой-то мгновенный провал, дурман, колдовство. Я с силой потер виски. Взял графин и плеснул из него воду в стакан, тот щелкнул и развалился, осталось на блюде донышко. Вот тут я окончательно проснулся. За окном собирались сумерки. Кажется, на мгновение уснул, ан, глядь, и день зачах. Вот-вот должна была заявиться Зина. Я включил свет, разделся и направился в душ.
Мое тело - мой инструмент, мое зубило, кайло и рубанок. Слава богу, в нем еще звучат античные мотивы, несмотря на всю cкудость нынешней потребительской корзины - эка засорили мою башку твои, друг "Самсунг", неунывающие комментаторы, эти серенькие трубадуры современных политических ристалищ. Так вот, следуя их новейшему и мудрейшему учению о скромности как о самом коротком пути в неизвестность, воскликну, что корпуленция моя, этот мой основной актерский костюм, вполне, вполне и еще раз вполне - небесный закройщик постарался! Внушительные грудные плиты, упругий, рельефный живот, ну и ниже... все... достойно гордости и стыдливого восхищения. Не ветхая тряпочка, елки зеленые, а боевой конь, вздрагивающий пружинистой статью в предчувствии ночной жаркой скачки. Впрочем, перед тобой-то, друг "Самсунг", я просто дерзкий, заносчивый мальчишка. Наивно форсить и становиться на цыпочки: ты-то, пучеглазенький, порой такое зажигаешь на своем биоэкране, что даже у меня, бывалого, взор туманится. Я бы твою пластмассовую коробочку, нафаршированную электроникой, назвал академией секса и комитетом по присвоению единственно высокого ныне мужского звания "секс-символ". Я не иронизирую, звание действительно завидное, оно как бы плечи распрямляет и позволяет мужику уже не суетиться, опровергая чьи-то подозрения и отстаивая собственную полноценность - можно спокойно выспаться. Вот стою под жаркими струями и думаю: а ведь я достоин. Тем более их теперь, званий-то таких, до фига. Это ж в одном СНГ и странах Балтии, по крайней мере, пятнадцать. А если в мире? Эх, мне бы нормальную профессиональную раскрутку, и красовался бы я сейчас на обложке какого-нибудь мускулистого мэгэзина для гёрлз - и яркие буквы, начертанные наискосок, перекрывают причинное место: "Последний секс-символ Отечества!"
Душ взбодрил. Теперь нужно было раздобыть два стакана для меня и Зины, ведь между рамами окна охлаждалась до заветного часа бутылка шампусика.
Горничной в коридоре не оказалось, и мне пришлось спуститься на самый первый этаж. Меня еще, кроме всего, привлекли крики, исходившие оттуда. Господи, что там творилось, возле стойки администратора! Я даже подумал, что все это похоже на гнусную разборку в зоне особого режима. Действительно, толпа женщин, обстриженных под нулевку, поднявшая весь этот беспредельный гам, грозная толпа, набившаяся в тускло освещенный холл, своими дикими, истерическими криками и ветхими, серыми, мрачными одеждами производила жуткое впечатление. Какое-то зазеркалье, честное слово. Мне даже захотелось ущипнуть себя: не очередной ли это сон? Вся необузданная энергия этих женщин, словно свалившихся сюда из фантастического мира, была направлена в центр толпы: они простирали туда худые, костлявые руки, посылали звонкие проклятия и угрожали вообще разнести гостиницу по кирпичику. Из-за своей стойки фальцетом кричала администраторша, но на нее никто не обращал ни малейшего внимания. Я, кстати, сначала удивился, что эта видная женщина с золотой прической и серьгами, тяжелыми, как ордена, так неестественно возвышается за своей перегородкой, и только потом сообразил, что она влезла на стул. Рядом с ней что-то кричала в телефонную трубку кассирша, затыкая свободное ухо пальцем, украшенным сверкающим рубиновым перстнем. Я уже было сложил на груди руки и приготовился на ступеньках лестницы, ведущей к лифту, как в амфитеатре, ожидать пронзительного финала этой шекспировской сцены, как вдруг заметил, что в эпицентре-то бушующих страстей- Зина. Зинуля! Бедная Зизи вертелась, как затравленный зверек, еще пытаясь отреагировать на каждый обращенный к ней крик, силясь что-то объяснить, но из груди ее уже вырывался только беспомощный хрип, едва различимый в общей визгливой партитуре. В ее отчаянно распахнутых и вот-вот готовых пролиться горючими слезами глазах было столько мольбы и неподдельной боли, что во мне тут же неудержимо взыграло благородное рыцарское чувство мужчины-защитника. Я схватился за перила и заорал что есть силы:
- Ложись! Ложи-и-ись, ядрена-матрена!
Все вдруг смолкло, женщины как по команде обернулись на меня, администраторша медленно, точно в рапиде, слезла со стула, а кассирша положила трубку. И тут в звенящей тишине я дрожащим голосом, но достаточно громко, с точным посылом и дикционно четко, используя трагическую модуляцию, произнес:
- Зина! Жена моя! Что с тобой?!
- Никита, милый, приехал!.. - тут же сориентировалась Зина.
Женщины расступились, и она бросилась ко мне на шею. По-моему, это были самые жаркие и искренние объятия за все время нашего знакомства. Слезы сами потекли у нее из глаз, она затряслась всем телом, и я прижал ее к своей широкой груди еще крепче. Женщины смотрели на нас с таким пониманием и сочувствием, что у меня вдруг у самого комок встал в горле и захотелось броситься обнимать их всех подряд, включая золотую администраторшу и окольцованную кассиршу.
Наконец Зина оторвала от моей в момент изрядно промокшей футболки лицо, блестящее, с потеками туши на щеках, и обратилась к только что бесновавшейся, а сейчас почтительно замершей толпе:
- Муж приехал... Год почти не виделись.
Кто-то из женщин всхлипнул, или это уже я сам по-режиссерски доиграл сцену и мне послышалось. Впрочем, от этих наивных лысух струилась такая теплая радость за нас, такая по-детски добрая энергия, что душа моя была готова выпрыгнуть от счастья и ощущения мировой гармонии. Но все же я ее взнуздал, дабы она не взлетела слишком высоко, а вместе со мной поднялась под крышу гостиницы в мой более чем скромный номер. Я нежно поцеловал Зинулю, размякшую и размокшую на моей груди, в висок, взял ее за плечи и повел к лифту. Когда за нами захлопнулись двери и кабинка, вздрагивая, понесла нас наверх, Зина кротко подняла на меня заплаканные очи, и мы вдруг расхохотались.
- Представляешь, настригли их больше, чем нужно, - смеялась Зина, кончиками пальцев растирая под глазами тушь. - Этих итальяшки отказались снимать и платить не хочут. Черт меня дернул с площадки раньше всех приехать... Но ты - актер! Ох, актер! Ты - глыба. Не-е, когда-нибудь я тебя на роль пристрою, - она выразительно подняла палец. - На ролищу!
