— Да, люди добрые! Я нарочно зашел сюда, нарочно взял детей своих. Я еду в город, чтобы там найти защиту суда и законов. Но, прежде чем отдать себя в руки правосудия, я обращаюсь к тебе, Степан Иваныч, как к родственнику и старому другу. Когда-то ведь вместе хлеб-соль водили! Ты не чужой детям этим! Посмотри, вон ведь их сколько, да дома еще жена с грудным ребенком… Все они без куска хлеба! Друг! Будь милосерд! Тебя украшают почести, а они прикрыты рубищем! Ты богат, не отнимай же у детей последнего куска хлеба! Ты силен, дай же окрепнуть и птенцам!
И вдруг, опустившись на колени вместе с толпою детей, он заговорил, оглашая комнату рыданиями:
— Смотри, на коленях мы перед тобою… Протяни же нам свою руку и дай нам отдохнуть на груди твоей!
Степан Иваныч вскочил с места. Он был бледен как полотно; глаза его горели, суворовский хохол запрокинулся назад: так лошадь, собираясь укусить, прикладывает уши Он сжал кулаки и, трясясь всем телом, крикнул каким-то злым, разбитым голосом:
— Самойла Иванов! — И вдруг, протянув руку по направлению к Орешкину, все еще стоявшему на коленях, прибавил, задыхаясь от гнева: — Выведи вон этого комедианта!
Орешкин быстро вскочил на ноги.
— Прочь, не прикасайся!.. — закричал он. — Я и сам уйду! Да разразятся же над тобою…
В комнате послышался какой-то не то шум, не то стон, раздалось топанье ног, полетели на пол бутылки, раздались проклятия и вопль детей, и все это, слившись в одно нестройное целое, превратилось наконец в какой-то возмутительный хаос.
Немного погодя Орешкин был уже на крыльце; рядом с ним шел Самойла Иваныч, а сзади толпились дети.
— Грех вам, Василий Игнатьич, ей-богу, грех-с! — говорил «брильянт». — Уж меня-то бы не тревожили. Помилуйте, никаких я этих делов ваших не знаю, а вы, заместо того, меня в свидетели-с… За вексельной бумагой точно я ездил-с, а какие это были векселя, денежные или нет-с, мне это неизвестно-с.
— И на суде так будешь говорить? — раздался голос Орешкина.
— Как же иначе-то-с?
— А присяга?
— Потому-то я и должен говорить правду-с… Ведь присягу-то принять — не мутовку облизать. За нее перед господом богом отвечать придется, а я еще не хочу свою душу погубить-с.
Немного погодя мне удалось-таки разбудить своего кучера. Кое-как заложил он лошадей, и я, никем не замеченный, отправился домой. Домой приехал я часу в седьмом утра и, к великому моему огорчению, узнал, что приятеля моего дома нет. Вспомнив разговор станового Абрикосова с урядником, я послал нарочного к Покровскому священнику. Оказалось, что приятель мой у священника этого ночевал, а утром, по приглашению станового Абрикосова, должен был ехать в город для личных объяснений с исправником. Наконец на пятый день, часов в одиннадцать утра, подъехала к крыльцу тележка, в которой сидели мой приятель и дьякон с ягдташами в руках. Я даже на крыльцо выскочил.
— Где это ты пропадал? — крикнул я.
Но приятель, вместо ответа, разразился самым добродушнейшим и веселым смехом. Я насилу дождался, когда он перестал хохотать.
— Где ты был? — повторил я вопрос.
— В городе, вот где! — ответил он, поднимаясь на крыльцо. И потом, обратясь к ямщику и подавая ему два двугривенных, проговорил: — Эй ты, любезный. На-ка на чай или на водку, как там вздумаешь, так и распорядишься… бери! А я к тебе дьякона привез, на дороге поймал! Страдает, бедняга!
— Ты мне расскажи, зачем ты в город-то ездил?
— К исправнику…
— Так это правда?
— Конечно, правда. Я с ним познакомился, отличный малый, гостеприимный, хлебосол. Сначала он меня за какого-то зловредного человека принял, ну, а потом, когда узнал, кто я такой, чем занимаюсь, где живу и проч., стал рассыпаться в извинениях и тотчас же отпустил.
— Что же ты в городе-то до сих пор делал?
— Как что? Во-первых, я со всеми познакомился, во-вторых — всем сделал визиты, а в-третьих — сряду три вечера участвовал в пикниках… Пил, ел, плясал и даже играл в карты.
— Ну, а вы как? — спросил я, обратясь к дьякону.
Он только рукой махнул. Я взглянул на него и изумился. Лицо его распухло, белки глаз были налиты кровью; он весь трясся, между тем как пот крупными ручьями катился по лицу его.
— Что с вами? — невольно вырвалось у меня, глядя на несчастного дьякона.
— Страдает, не видишь разве? — проговорил приятель и захохотал.
— Неужели до сих пор все пили? — спросил я дьякона.
— Нет, где же! Вчера еще кончили! Оно, пожалуй бы, и не кончили, да случай один помешал…
— Какой-такой случай?
Дьякон как будто замялся, но немного погодя проговорил:
— Преставилась одна…
— Кто?
— Приказчикова жена, Елена Ивановна.
— Как, умерла?
— Засохла!
И потом, вдруг захохотав, дьякон прибавил:
— А Степан Иваныч смерть боится покойников. Как только услыхал, что в доме покойник, так в ту же минуту шапку в охапку, да пьяный, не дождавшись лошадей, побежал домой. Мы это все на крыльце стоим, помираем со смеху, а он-то подобрал фалды да что есть мочи по плотине дует; подбежал к мостику, да как вдруг споткнется, да прямо носом-то о бревна, так всю рожу в кровь и разбил. Мы думали, что он не встанет, а он, заместо того, как вскочит да еще шибче припустил!
И дьякон захохотал.
— А ведь я к вам вот зачем пришел-то! — проговорил он немного погодя. — Вы уток-то тогда взяли, что ли?
— Каких уток? — спросил я.
— Да которых вы на Тарханских-то болотах убили?
— Какие там утки! Я и ягдташ-то забыл!..
— Ягдташи-то я привез, вот они!.. Только уток-то в них не было.
И, немного подумав, он проговорил:
— А ведь это беспременно Самойла Иваныч упер!
И дьякон даже плюнул.
Минут через десять мы были в саду и под тенью роскошного вяза принялись за завтрак…
1880[15]
Рассказы для детей по Вагнеру. — Имеется в виду Николай Петрович Вагнер (1829–1907), видный русский зоолог, профессор, особое внимание уделявший изучению насекомых и паукообразных. Вагнер был также талантливым писателем-беллетристом, автором повестей и рассказов для детей (особой популярностью пользовались выдержавшие множество изданий «Сказки Кота Мурлыки»), популяризатором зоологических знаний.
Из какой конкретно книги взята Саловым цитата, установить не удалось.
Земский гласный — выборный член земских собраний.
Ягдташ — охотничья сумка для дичи.
«Тайны Мадридского двора» — роман Георга Борна (псевдоним, настоящее имя. Карл-Георг-Фюльборн, 1837–1902), популярного в России в 1870-1880-е годы немецкого писателя, автора авантюрных романов на исторические темы, дипломата (представителя Пруссии при французском, испанском, турецком дворах), путешественника.
В России кроме вошедших в поговорку «Тайн Мадридского двора» (полное название «Тайны Мадридского двора, или Изабелла, бывшая королева Испании». В 3-х т. Спб., 1870, 1874; М., 1875) было переведено еще восемь его романов, среди которых и упоминающиеся далее в рассказе Салова «Евгения, или Тайны французского двора. Историко-романический рассказ из новейших событий Франции» (Спб., 1873), «Дон Карлос, исторический роман из современной жизни Испании» (Спб., 1875), «Султан и его враги» (Спб., 1876–1877), а также «Тайны города Мадрида, или Грешница и кающаяся» (Спб., 1870), «Железный граф» (Спб., 1872), «Бледная графиня» (Спб., 1878), «Морской разбойник, или Дочь сенатора» (Спб., 1879), «Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы» (Спб., 1880).
Дю Террайль — французский писатель-романист Понсон дю Террайль Пьер Алексис (1829–1871), автор множества авантюрно-детективных и псевдоисторических романов, имевших большой успех у невзыскательной публики. Многие его романы были переведены на русский язык; среди них особенно известен «Воскресший Рокамболь».
Шкалики иллюминации — стаканчики с фитилями, наполненные салом.
Отложенный тарантас — отпряженный тарантас.
Надел — до реформы 1861 г. земельный участок, предоставляемый помещиком или государством крестьянину за различные повинности; после реформы путем выкупа весь или частично превращался в общинную или подворную крестьянскую собственность. Размер надела определялся в зависимости от экономического режима района: в нечерноземных губерниях низший надел составлял от 1 до 2 1/3 десятин на душу, высший — от 3 до 7 десятин; в черноземных — соответственно от 0,9 до 2 десятин и от 2 3/4 до 6 десятин.
Малый (так называемый «нищенский», «сиротский», «дарственный») надел — участок, отдававшийся помещиком по положению 19 февраля в собственность крестьянам бесплатно при условии отказа крестьян от выкупа земли; составлял 1/4 часть высшего надела.
