приносит им дрова, потом сено и овес. Он бегает в темноте под дождем между хлевом и пещерой, низко надвинув капюшон, чтобы не видно было лица. Всякий раз, как он останавливается, горло веревкой сжимает страх. Зачем они здесь, куда направляются и когда уйдут? То, что мать и сестра раздают воинам, — мед и квашеная капуста, копченая форель, овечий сыр и вяленое мясо — это почти весь их запас на зиму.
На многих плащи, как у лесорубов, но некоторые одеты в лисьи шубы или верблюжьи шкуры, и по меньшей мере у одного на шее горностай с зубастой мордочкой. Почти у каждого на кушаке висит кинжал, а все разговоры — о богатой добыче, которую они завоюют в великом городе на юге.
После полуночи Омир находит деда на скамеечке в хлеву. Тот работает при масляном светильнике (расточительность, какой за ним раньше не водилось) — стругает новую перекладину для ярма. Султан, да хранит его Всевышний, объясняет дед, собирает людей и животных в своей столице Эдирне. Ему нужны воины, погонщики, кухари, кузнецы, носильщики. Все, кто придет, получит награду, в этой жизни и в следующей.
Завитки стружки вьются в свете лампы и пропадают во тьме.
— Когда они увидели твоих волов, у них чуть головы с шей не попадали, — говорит дед, однако не смеется и не поднимает глаз от работы.
Омир садится под бревенчатой стеной. От особенного сочетания запахов навоза, дыма, соломы и стружек он ощущает в горле знакомое тепло и сглатывает слезы. Каждое утро думаешь, что день будет такой же, как вчера, — что тебе ничего не грозит, что все твои близкие будут живы и с тобой, что жизнь в целом останется прежней. А потом вдруг приходит миг, и все меняется.
В мыслях мелькают образы города на юге, но Омир даже на картинке никогда города не видел и не знает, что воображать. Образы мешаются с дедовыми рассказами о говорящих лисах и лунных пауках, о стеклянных башнях и мостах между звездами.
В ночи кричит осел. Омир говорит:
— Они заберут Древа и Луносвета.
— И погонщика. — Дед поднимает ярмо, разглядывает, снова кладет на колени. — Ни за кем другим волы не пойдут.
Омира как будто разрубают топором. Всю жизнь он гадал, что там за тенью гор, а теперь хочет только съежиться здесь, под стеной хлева, и ждать, когда придет зима, проезжие изгладятся из памяти и все станет по-прежнему.
— Я не пойду.
— Однажды, — дед наконец смотрит ему в лицо, — жители целого города, от попрошаек до мясников и халифа, отказались последовать зову Всевышнего и за это обратились в камень. Все до единого, включая женщин и детей. Отказываться нельзя.
У противоположной стены спят Древ и Луносвет, их ребра вздымаются и опадают разом, будто они — одно существо.
— Завоюешь славу, — говорит дед, — а потом вернешься.
Глава третья
Старухино предостережение
Антоний Диоген, «Заоблачный Кукушгород», лист Γ
…выйдя за ворота деревни, я миновал гнусную каргу, сидевшую на пне. Она сказала:
— Куда идешь, дуралей? Скоро стемнеет, и не дело в такое время быть на дороге.
Я ответил:
— Всю жизнь я мечтал увидеть больше, наполнить взор новыми зрелищами, уйти из этой грязной вонючей деревни, от вечного блеянья овец. Я иду в Фессалию, землю волшебства, искать колдуна, который превратит меня в птицу, в храброго орла или мудрую могучую сову.
Она рассмеялась и сказала:
— Аитон, дубина ты стоеросовая, все знают, что ты до пяти считать не умеешь, где тебе счесть волны морские. Ничего ты не увидишь, кроме своего носа.
— Молчи, ведьма, — был мой ответ, — ибо я слышал, есть в облаках город, где жареные дрозды сами залетают тебе в рот, а придорожные канавы текут вином и где всегда веет теплый ветер. Как только я стану храбрым орлом или мудрой могучей совой, я полечу туда.
— Всякий думает, будто у соседа ячмень уродился лучше, Аитон, но я тебе скажу, в других краях ничего хорошего нет, — промолвила старуха. — За каждым углом поджидают разбойники, готовые проломить тебе голову, а в темноте упыри жаждут напиться твоей крови. Здесь у тебя есть сыр, вино, твои друзья и твое стадо. То, на что ты их хочешь променять, куда хуже.
Но как пчела без остановки перелетает с цветка на цветок, так и моя неугомонность…
Лейкпорт, Айдахо
1941–1950 гг.
Зено
Ему семь, когда его отца нанимают установить новую лесопильную раму в компании «Энсли тай энд ламбер». Они приезжают в январе. До этого Зено снег видел только асбестовый, в рождественской витрине северокалифорнийской аптеки. Мальчик трогает замерзшую лужу на перроне и тут же отдергивает пальцы, будто обжегся. Отец плюхается задом в сугроб, размазывает снег по всему пальто, идет к нему:
— Глянь! Глянь на меня! Я большенный снеговик!
Зено заходится плачем.
Компания сдала им щелястый двухкомнатный домик в миле от поселка, на краю слепяще-белого поля — мальчик только позже узнает, что это замерзшее озеро. В сумерках отец открывает двухфунтовую банку «Армер энд компани» — спагетти с тефтелями — и греет на дровяной печке. То, что со дна, обжигает Зено язык, то, что сверху, почти холодное.
— Отличный дом, да, окорочок? Лучше не придумаешь?
Всю ночь холод пробирается в тысячи щелей, и мальчик не может согреться. Перед рассветом он бежит в туалет по дорожке, расчищенной между двумя снежными стенами, и это такой ужас, что он мечтает никогда больше не писать. Утром отец идет с ним милю до магазина и тратит четыре доллара на восемь пар шерстяных носков «Юта вулен миллз», самых теплых, какие там есть, потом они садятся на пол у кассы, и отец натягивает Зено по два носка на каждую ногу.
— Помни, малыш, — говорит отец, — не бывает плохой погоды, бывает плохая одежда.
Половина детей в школе — финны, остальные — шведы, а у Зено темные ресницы, карие глаза, кожа цвета кофе с молоком и странное имя. Его называют пендосом, овцетрахом, чуркой, зеро, нулем. Даже если он не понимает этих слов, смысл ясен: не воняй, не дыши, кончай трястись, кончай быть не таким, как мы. После школы он бредет через лабиринт снежного месива в центральной части Лейкпорта. Пять футов снега на крыше автомастерской, шесть — на крыше скобяного магазина «М. С. Моррис». В кондитерской «Кодуэллс» старшие мальчишки жуют резинку и разговаривают о
