не дойдёт, потому что невеста Отара испугается и уедет, а Отар скажет: «Как же я ошибался, подумать только, на этой трусихе я хотел жениться! Уехала и правильно сделала, мне такая не нужна!»
Ничего такого Маринэ не сделает. Нельзя. Надо уважать чужой выбор. Она не станет никому угрожать, поздравит молодых, подарит белого мишку, о котором мечтала всё детство, и навсегда попрощается – с мишкой и с Отари.
«Отари, неужели ты меня когда-то бросишь, уйдёшь от меня навсегда, как ушла Мария Антуановна, которая больше никогда меня не поцелует… Никогда!»
Не помня себя, Маринэ бросилась по лестнице наверх.
– Что ж теперь поделаешь… Жалко, конечно, хорошая учительница, и человек хороший. Но ведь все умирают, Мариночка, а ей уже много лет… было. А мы и не знали, нам не сказал никто. Мы с отцом только позавчера приехали, месяц в Литве отдыхали, в Паланге. Там закаты красивые, солнце опускается прямо в море, мы фотографий много привезли, и на камеру сняли. Хочешь посмотреть? Марина! Я с тобой разговариваю?! Теперь надо преподавателя искать… Хотя французского уже достаточно. Думаю, тебе стоит выучить испанский, ты же в Испанию собираешься, с ансамблем твоим…
Арчил Гурамович неплохо знает испанский, мы будем платить ему за уроки, он будет с тобой заниматься – и танцами, и испанским. Что значит, ни за что? Как ты с матерью разговариваешь? Чем он тебе не угодил? Тебе бы мужа такого, нам с отцом спокойнее будет…
Мы с тобой ещё поговорим на эту тему. Арчил Гурамович не женат, и хорошо к тебе относится, он сам сказал отцу. Ты тоже говорила, что он тебе нравится…
– Я говорила, что мне нравится, как он танцует, – замороженным от ужаса голосом вымолвила Маринэ.
– Да слышали мы, что ты говорила: танцует как бог, настоящий испанец, Хоакин Кортес… И фамилия у него красивая. Тебе пойдёт. Маринэ Кобалия. Что ты бледнеешь, никто тебя не гонит замуж, до совершеннолетия ещё три года. А по мне – школу закончишь, и можно не дожидаться. Отец разрешит. Он говорил с Арчилом. Арчил сказал, что ты его боишься, прямо цепенеешь. Мариночка, ты ведь уже взрослая девушка, а ведешь себя как капризная маленькая девочка. Плохого он тебе не сделает, на всё ради тебя пойдёт, и в Испанию поедете на фестиваль этот, ты же мечтала. Вот и поедешь! Выйдешь за него замуж, привыкнешь к нему и не будешь бояться. Он хоть раз тебя тронул? Что ты как зверёныш дичишься, пора уже поумнеть. Марина! Я с тобой разговариваю или нет? Что ты молчишь? Моду взяла молчать! И хватит плакать, у нас никто не умер, а всех соседей оплакивать – слёз не хватит. Хорошо, что мы ей вперед не заплатили, кто бы нам деньги вернул… Марина! Ты куда? Тебе кто разрешил уйти?!
Маринэ позвонила Отару из телефонной будки. Ей повезло: в кармане нашелся жетон, автомат был исправный, а Отар оказался дома. Вместо тренировки приехал к ней, и они до поздней ночи сидели на скамейке. Отар гладил её по косам и утешал, а Маринэ сквозь слёзы пыталась ему рассказать о том, что услышала от матери…
Отар кивал, не слушая Маринэ, гладил её плечи и тихонько целовал залитые слезами щёки. Они до темноты сидели в сквере, опустевшем в этот час, и редкие прохожие смотрели на них с осуждением: «Нашли место для поцелуев. Молодёжь нынче отвязная, ни стыда ни совести. Скоро и спать на скамейках улягутся, и как тогда по скверу ходить?..»
Домой Маринэ вернулась, когда было уже темно. Отар проводил её до дверей и, дождавшись когда в её комнате вспыхнет окно, поехал к себе в Алтуфьево.
Маринэ молча прошла к себе, разделась и легла. Ждала, что отец придёт «разбираться» с ней за то, что без разрешения ушла из дома и вернулась за полночь. Ей всё равно, пусть с ней делают что хотят. Впрочем, так всегда и было.
«Марь-Антоновна, мадам Мари, как бы я хотела рассказать вам… Вдвоём мы бы нашли выход, Отар вряд ли мне поможет, сам ещё мальчишка, а с вами мы бы что-нибудь придумали… Неужели я никогда не увижу вашу улыбку, не услышу ласковое: «Устала, моя девочка? Вижу что устала, но мы ведь не закончили урок, так? Ещё двадцать минут, Марина, соберись и переводи. Ну же!»
Мадам Мари! Если бы вы могли вернуться, я согласилась бы сидеть над переводами ночами. Я даже за Кобалию вышла бы замуж, вот прямо сейчас, если бы этим могла вас вернуть…»
Против Марининых ожиданий, её появление дома в двенадцатом часу отец оставил без внимания. Зато на мать орал как резаный. Сначала говорила мама, слов не разобрать, но по интонации понятно: жалуется на Маринино поведение и просит, чтобы отец с ней «разобрался».
Ох, давно пора, давно он её не трогал. Вроде бы не за что было. Это упущение надо немедленно исправить, и Маринэ на пользу пойдёт, и мама будет довольна. «Получу аттестат и пойду во французское посольство переводчиком, с моим произношением и с моей внешностью это будет… несложно, хотя, наверное, противно. Если попадётся такой как Арчил. И Отара спрашивать не стану. Кто он мне? Никто! Не в аул же мне ехать, овец французским матом крыть. Никто не знает, что я его знаю, спасибо Марь-Антоновне, «язык надо знать во всех его ипостасях, деточка». Отец бы услышал, в обморок бы грохнулся…»
Потом «говорил» отец – орал так, что стены тряслись, и Маринэ, лёжа в постели, тревожно прислушивалась.
«Соображай, что говоришь! «Соображай, что говоришь, сулэло!(груз.: дура). Девчонка сама не своя, она её любила очень, и Антоновна её любила… вместо тебя, кхвалапэри касагебия! Шени дэда ватире!!(груз. нелитературные ругательства). А ты ей фотографии с закатами суёшь, сулэлури кали! (глупая женщина). Ты бы лучше её накормила, солянку сварила бы (прим.: грузинская солянка это тушёное мясо в ореховой огнедышащей подливе). Что значит, вечером нельзя? Она с утра не ела, да в поезде двое суток ехала… Ты хоть спросила, что она в поезде ела, или тебе всё равно? И ела ли – это ещё вопрос. Того нельзя, этого нельзя… А что ей вообще можно? От неё одна тень осталась. Бабка моя незаботливая, уж я-то знаю, а ты её на всё лето к ней отправляешь. Она
