варецкого.
Говоря это, Костуха начала хохотать и скакать перед Венгерцем, выделывая странные круги, посылая ему воздушные поцелуи, кланяясь и хихикая. Янаш опустил голову, как бы не обращая внимания, но, видимо, смутился. Нищенка отошла от него к какому-то парню, вертевшему мушкет с боязнью и неловкостью; подошла к нему, поклонилась и начала его муштровать. Парень, удивленный таким поведением старухи, широко открыл рот, а Констанция, смеясь над глупостью парня, стала его быстро учить стрельбе и военному делу.
— Разве ты не знаешь, — грозно начала она, — что я полковник полка босяков… Ружье на плечо… да не так, как держишь ты цеп! Слышишь? Заряжай! Целься! Пали! И помни, мой сердечный, как будешь стрелять в шведа, то никогда не меть в грудь, так как у него грудь медная, плечи железные, а лоб каменный; а всегда меть в отвислое брюхо, в кишки, тогда его наверняка свалишь, так как у него вся жизнь в брюхе. У шведа, чтобы ты знал, мой милый, руки соломенные. Когда захочет бить, попадись ему только, ничего и не почувствуешь.
Между тем к ним подошел ксендз Мелецкий, а нищенка вежливо отступила, все еще смеясь, и приветствовала новопришедшего:
— Я только полковник, а это вот гетман, смотри же, мужичок, поклонись ему, как вождю.
— Ай, старуха, старуха! Тебе все еще шутки.
— Правда, отче! Принялись они за меня, как пиявки, и выпускать не хотят. Что ж делать, пойду дальше! Бью челом, пан гетман, пойду дальше осматривать войско ваше.
И, вертя палкой, как мушкетом, она отправилась во двор к съезжавшейся шляхте.
— Слуга ясновельможного пана! — обратилась она, отвешивая низкий поклон лысому шляхтичу, который приехал на повозке и никогда не слышал подобного титула даже у себя от своих слуг.
— Подожди, моя дорогая, подожди, — ответил прибывший, — кошель еще запакован: я тебе милостыню дам потом.
— Покорно благодарю ясновельможного пана, десять лет буду молиться за него.
Говоря это, поскакала она к воротам, задевая по дороге каждого то словом, то прикосновением руки, то поклонами, — вышла на мост и исчезла.
Как прибывают Чарнецкий, а за ним Замойский, и как любезно принимает Кордецкий этих рыцарей
В этот самый момент богатый поезд въезжал в монастырский Двор. Это были лошади и люди пана Петра Чарнецкого, который давно уже объявил приору, что когда придет опасность, он не замедлит явиться в Ченстохов; он сдержал свое слово и с порядочной свитой и необходимыми для нее припасами прибыл в монастырь.
Это был достойный брат великого Стефана. То же самое мужество, та же самая рассудительность и простота обращения: с шляхтой и простым народом мягкий и ласковый, добрый брат и отец, с магнатами часто запальчивый, слишком сдержанный и высоко державший голову. Наконец, прежде всего воин и, как воин, охотно рискующий собственной кровью, не заботясь о завтрашнем дне. Веселый даже в бою, любящий труд и скучающий в бездействии. Набожный душой, общительный, хороший товарищ и друг, он даже приятным лицом своим походил на своего брата, киевского каштеляна; только слишком рано облысел, что придавало ему почтенный вид, бороду же он брил. Одет он был в серый кунтуш и шелковый малиновый жупан; старинная и испытанная в бою сабля висела на кожаном ремне, застегнутом пряжкою; на голове у него была кожаная шапка, богато расшитая, такая, какую надевали под шлем, так что на нее только оставалось надеть железо, застегнуть панцирь, — и готов в бой. Сам он ехал верхом, за ним несколько слуг, повозки, покрытые шкурами, по четыре и по пяти лошадей в каждой везли необходимые припасы, какие нашлись дома и могли бы пригодиться в Ченстохове. Как только ксендзы и родной брат Петра, ксендз Людвиг Чарнецкий, увидели его, сейчас же поспешили с приветствием навстречу гостю. Ксендз Мелецкий очутился ближе всех к приехавшему.
— А вот и я! — сказал весело, слезая с лошади и снимая шапку пан Петр. — Каким видите, таким и принимайте! Мы привезли немного, что могли, по все это ваше. От всего сердца прихожу разделить с вами судьбу, какую Бог пошлет, добрую или злую. Со мной немного слуг, способных владеть ружьем, да несколько возов разной разности — вот и все.
— Бог вознаградит вас за вашу помощь и сострадание к бедным монахам, которые вы приносите святому месту, — сказал с поклоном отец Мелецкий. — Одно мужественное сердце и две дельных руки — большая прибыль!
— Укажите мне какой-нибудь угол для меня и моих людей, — прервал его, обнимая брата, пан Чарнецкий, — а я тем временем поспешу приветствовать нашего гетмана.
— Кого? — спросил ксендз Людвиг.
— А кого же, как не ксендза-приора, благородного Кордецкого? Он еще не кончил говорить, как отец приор, поспешивший навстречу, чтобы приветствовать дорогого гостя, стоял уже перед ним.
— Привет вам, благородный защитник Ченстохова!
— Припадаю к стопам добрейшего отца приора! Готов, как видите, с саблею в руке услужить монастырю. Получил ваши письма и все, что мог собрать, привожу вам в помощь, а прежде всего себя самого.
— Это самое дорогое для Святой Покровительницы края, для обители и ее недостойных покорных слуг. Располагайтесь в назначенном вам помещении и хозяйничайте, как у себя дома.
— Прежде всего, отец-благодетель, где моя келья?
— Пану Стефану Замойскому, которого сегодня ждем каждую минуту, с женой и сыном, назначены самые большие покои, а для вас в самом монастыре комнату для гостей, также обширную и удобную.
— Я об этом не забочусь, мой дорогой отец, — перебил Чарнецкий, — очень благодарен вам за внимание, но я знаю вашу комнату для гостей и занять ее не могу. Помните, что вы принимаете не гостя и не брата пана каштеляна, но воина, которому подобает быть как можно ближе к стенам, чтобы и в часы отдыха он мог наблюдать и охранять их. Дайте мне какую-нибудь конурку подле стен, этим вы меня порадуете, так как я приехал сюда не роскошничать, но трудиться вместе с вами, и, ей-Богу, от всего сердца!
— И от этой кельи до стен недалеко, — сказал с умилением приор, — займите ее, очень прошу вас, в другом месте вам будет неудобно.
— Кто же, отче, теперь думает об удобствах; было бы где голову преклонить на часок, и больше ничего не надо! Если хотите сделать мне одолжение, поместите меня, как я сам прошу, под стенами, под стенами…
— Там только плохие келейки, и пум толпы…
— Это мне и нужно, буду посматривать; поместите меня где-нибудь в башне.
— А шведские пули, если Бог пошлет их на нас?
— О! Я знаю толщину Ченстоховских стен
