сначала скажите мне почему. Что во мне такого… отвратительного?
Как только я заговорила, то поняла, что совершила ошибку. Мейси из суда по семейным делам, скорее всего, арестовала бы меня, узнай она, что я здесь. Каждый сайт по приемным семьям настоятельно рекомендовал не делать именно этого: загонять в угол биологическую мать, заставлять ее принять тебя, когда тебе удобно, а не ей.
— Вот что, — сказала я, — после тридцати пяти лет я думаю, вы можете уделить мне пять минут.
Джульет вышла наружу и закрыла за собой дверь. На ней не было пальто, а за дверью я все еще слышала, как лает собака. Но женщина не сказала мне ни слова.
Мы все хотим одного — быть любимыми. Это желание подталкивает нас поступать не лучшим образом: к примеру, невероятная вера Шарлотты, что однажды ты простишь ее за то, что она сказала в суде. Или моя безумная поездка в Эппинг. На самом деле я была жадной. Я знала, что приемные родители любили меня больше всего на свете, но этого мне было мало. Мне требовалось понять, почему этого не сделала моя настоящая мать, и пока я не узнаю, всегда буду чувствовать, что оплошала.
— Ты выглядишь совсем как он, — наконец сказала она.
Я посмотрела на нее, хотя она избегала моего взгляда. Может, их роман плохо закончился, Джульет забеременела, а мой настоящий отец отказался поддержать ее? Может, она любила его все равно, зная, что ребенок находится где-то еще в этом мире, терзало ли ее это, даже когда она начала новую жизнь с мужем и семьей?
— Мне было шестнадцать, — пробормотала Джульет. — Я ехала на велосипеде из школы через лес, короткой дорогой. Он появился из ниоткуда и сшиб меня с велосипеда. Засунул носок мне в рот и задрал платье, потом изнасиловал. После он избил меня так сильно, что родители узнали меня лишь по одежде. Он оставил меня истекать кровью, без сознания, меня нашли двое охотников. — Она подняла голову, наконец глядя мне в глаза. Ее собственные сверкали слишком ярко, голос звучал слишком тонко. — Я не говорила несколько недель. А потом, когда решила начать все заново, я узнала, что беременна. Его поймали, полиция хотела, чтобы я дала показания, но я не смогла. Вряд ли смогла бы посмотреть на него. А когда ты родилась, медсестра подняла тебя на руки, и он был в тебе: черные волосы, голубые глаза, летающие в воздухе кулачки. Я обрадовалась, что тебя очень хотели взять в семью, поскольку я не хотела. — Она сделала глубокий судорожный вдох. — Прости, если это не то воссоединение, на которое ты рассчитывала. И видя тебя, я все вспоминаю, а я так старалась это забыть. Прошу, — прошептала Джульет Купер, — можешь ли ты оставить меня?
Бойтесь своих желаний. Я молча отшатнулась. Неудивительно, что она не могла смотреть на меня, неудивительно, что не обрадовалась письму, которое ей направила Мейси, неудивительно, что хотела избавиться от меня. Я бы хотела того же.
В этом мы были похожи.
Я пошла по каменной дорожке к машине, стараясь увидеть хоть что-то сквозь слезы. Внизу я замешкалась и обернулась. Она все еще стояла на месте.
— Джульет, — сказала я. — Спасибо.
Думаю, мой автомобиль понял, куда ехать, раньше меня. Но когда я приблизилась к старому белому дому в колониальном стиле, где выросла, с разросшимися розами и обшарпанными серыми шпалерами, которые никогда не могли сдержать их, внутри меня словно что-то взорвалось. Именно в этом месте хранились в альбомах в переднем шкафчике мои фотографии. Здесь я знала, куда деть разлагаемый мусор. Здесь, на втором этаже, я все еще хранила в спальне пижаму, зубную щетку и пару свитеров на всякий случай.
Это был дом и мои родители.
Сейчас, почти в девять вечера, там было темно. Мама, наверное, ходит в пушистом халате и домашних туфлях-носках, поедая ночную порцию мороженого. Папа щелкает по каналам телевизора, споря, что «Антикварное дорожное шоу» больше похоже на реалити-шоу, чем «Удивительная гонка». Я зашла через черный вход, который мы никогда не запирали, пока я росла.
— Привет, — позвала я, чтобы они не испугались. — Это я.
Мама встала, когда я зашла в гостиную.
— Марин! — воскликнула она, обнимая меня. — Что ты здесь делаешь?
— Я была неподалеку.
Конечно, я врала. Я проехала шестьдесят миль.
— Но я думал, что ты сейчас работаешь над тем большим иском, — сказал папа. — Мы видели тебя по Си-эн-эн. Нэнси Грейс, завидуй молча!
Я слегка улыбнулась:
— Я просто… захотела с вами увидеться.
— Ты голодна? — спросила мама спустя тридцать секунд — ее персональный рекорд.
— Не особо.
— Тогда я принесу тебе мороженое, — сказала мама, будто я ничего не говорила. — Всем можно немного мороженого.
Отец похлопал по дивану рядом с собой, и я сняла пальто и села на подушки — совсем не те, с которыми я выросла. На тех я так часто прыгала, что они стали плоскими, как блины. Несколько лет назад мама заменила всю обивку на мебели. Эти подушки были мягче, более упругими.
— Как думаешь, ты выиграешь дело? — спросил папа.
— Не знаю. Процесс еще не закончился.
— И какая она?
— Кто?
— Эта О’Киф?
Я задумалась, прежде чем ответить:
— Она делает то, что считает правильным. Нельзя ее в этом винить.
«Хотя я винила, — подумала я. — И сама делала то же самое».
Может, чтобы заскучать по месту, тебе нужно уехать. Может, тебе нужно попутешествовать, чтобы понять, насколько дорога тебе отправная точка. Мама села рядом со мной на диван и передала мне вазочку с мороженым.
— Я сейчас помешана на мятном с шоколадной крошкой, — сказала она, и мы синхронно подняли ложки, как могли сделать близнецы.
Родители — это не те люди, кто дал тебе жизнь. Это те люди, на кого ты хочешь быть похож, когда вырастешь.
Я сидела между мамой и папой, смотрела, как по телевизору незнакомцы носят кресло-качалку, пыльные картины, старинные пивные кружки, посуду из рубинового стекла, люди и их тайные сокровища, о которых эксперты скажут, что они принимали за должное нечто невероятно ценное.
Я порылась в Интернете, но не нашла, что нужно надеть в суд, если ты свидетель. Но я хотела, чтобы члены жюри присяжных запомнили меня. Перед ними прошел парад скучных докторов, я же собиралась выделиться на их фоне.
Поставила волосы торчком, отчего они приобрели более глубокий синий цвет. Надела ярко-красный свитер и высокие фиолетовые конверсы, мои счастливые джинсы, с дыркой на коленке, потому что я
