Дворовые мальчишки залезли на крышу каретника и глядели туда же, где дорога, опоясывая горку, пропадала между хлебов.
В раскрытых воротах каретника стоял серый жеребец, запряженный в шарабан. Кучер сидел тут же у стены на бревне, похлопывая себя по сапогу кнутовищем. Скотница, выйдя из погреба, поставила ведро с молоком на траву и тоже принялась всматриваться, сложив под запоном руки.
Приехал мужик на телеге, снял шапку, поклонился барину в окошке и слез, стоял неподвижно. Все ждали.
Катенька., одетая, лежала на постели, зарывшись головой в подушки. Нарочный, возивший в Милое письмо, прискакал с ответом, что князь уже пополз.
Часа три назад навстречу ему выехал Кондратий. Сейчас, по расчету Александра Вадимыча, князь должен был взлезать на песчаную гору, откуда начинаются прибрежные тальники и куда даже лошади с трудом втаскивают экипаж.
Вдруг мальчишки на крыше закричали:
- Идет, идет!
Волков, шлепая туфлями, поспешил к дочери. Но Катенька была уже на крыльце. Косы ее развились и упали на спину. Держась за колонну на крылечке, она пронзительно глядела на дорогу, вдаль.
Мужик, стоявший у телеги, спросил скотницу:
- Тетка, губернатора, что ли, ждут?
- Кто его знает, может, и губернатора, - ответила баба, подняла ведро и ушла.
На дороге из-за горки появился пеший человек, и мальчишки опять закричали с крыши:
- Женщина, женщина идет, нищенка...
Тогда Катенька оторвала руку от колонки, сошла на двор и крикнула:
- Скорее лошадь!
Серый жеребец с грохотом вылетел из каретника. Катенька вскочила в шарабан, вырвала у кучера вожжи, хлестнула ими по жеребцу и умчалась подняла пыль.
Облако пыли долго стояло над дорогой, потом завернулось в столб, и побрел он по полю, пугая суеверных, - говорят, что если в такой бродячий вихрь бросить ножом, столб рассыплется, а на ноже останется капля крови.
На песчаной горе, поднимающейся из тальниковых пусторослей, на середине подъема, стоял на коленях Алексей Петрович, опираясь о песок руками. Голова его была опущена, с лица лил пот, горло дышало со свистом, жилы на шее напряглись до синевы.
Позади его, держа за уздечку рыжего мерина, который мотал мордой и отмахивался от слепней, стоял Кондратий, со вздохами и жалостью глядел на князя.
Слепни вились и над Алексеем Петровичем, но Кондратий не допускал их садиться.
- Батюшка, будет уж, встаньте, ведь горища, - говорил он. - Я на мерина вас посажу, а как Волкове покажется, опять поползете, там под горку.
Алексей Петрович с усилием выпрямил спину, выбросил сбитое до запекшихся ссадин колено в разодранной штанине, быстро прополз несколько шагов и вновь упал. Лицо его было серое, глаза полузакрыты, ко лбу прилипла прядь волос, и резко обозначились морщины у рта.
- А ползти-то еще сколько, - повторял Кондратий, - садитесь на мерина, Христом-богом прошу!
С тоской он взглянул на песчаную гору - и обмер.
С горы, хлеща вожжами серого жеребца, мчалась Катенька. Она уже увидела мужа, круто завернула шарабан, выпрыгнула на ходу, подбежала к Алексею Петровичу, присела около и торопливо стала приподнимать его лицо. Князь вытянулся, крепко схватил Катеньку за руку и близко, близко стал глядеть в ее полные слез, изумительные глаза...
- Люблю, люблю, конечно, - сказала она и помогла мужу подняться.
ЕГОР АБОЗОВ
Роман
Любовь, любовь, небесный воин,
Куда летит твое копье?
Кто гнева дивного достоин?
Кто примет в сердце острие?
Наталья Крандиевская
1
Девятого сентября в трех столичных газетах появилось объявление: "Вышла и поступила в продажу первая книга журнала "Дэлос". Сегодня при помещении редакции вернисаж. Фонтанка, против Летнего сада".
Больше не сказано было ничего. Характер журнала и имена сотрудников разумелись сами собой. Объявление это с большим удовлетворением прочли три тысячи человек, те три тысячи изысканных любителей красоты, которых секретарь редакции с точностью предугадал в Петрограде.
Это были: крупные чиновники; денежные тузы, покровители искусств; утомленные молодые люди из общества; писатели, художники и артисты; человек полтораста присяжных поверенных и врачей; личности без профессий, но покупающие брик-а-брак, и, наконец, эстетический кружок под названием "Пудреница Эли-норы".
Заметки о "Дэлосе" появлялись еще с прошлой весны. Многие ждали журнала, как ключа студеной воды в пустыне. Вокруг еще не рожденного дела ходили слухи, сплетни и злословия. Говорили, что в первом выпуске будет напечатан неизвестный поэт, превзошедший остротою стиля даже александрийцев; что видели будто бы в редакционном столе неизданные рукописи Казановы; кружок "[Пудреница]3 Элиноры" ожидал обнародования фресок сомнительного содержания, открытых на юге Крита; иные утверждали, что издатель "Дэлоса" - Абрам Семенович Гнилоедов - просто сильно нажился на валенках в японскую кампанию и теперь "делает бум", чтобы задавить совесть и толки; в одной гостиной ручались за подлинные слова Абрама Семеновича, будто фамилия Гнилоедов ничуть не хуже фамилии Грибоедов, все дело во вкусе, а при помощи золота ее можно прославить и не меньше; и, наконец, те из петроградцев, у кого с закатом солнца сильно начинает чесаться язык, поминали в связи с "Дэлосом" имя Валентины Васильевны Салтановой, но здесь уже начиналась путаница и нелепые догадки.
Словом, девятого сентября с двух часов пополудни к старинному дому на Фонтанке покатили гужом автомобили, кареты и простые "изво", и парадная комната редакции, завешанная картинами по серому холсту, стала наполняться народом.
Первыми явились три рецензента, в перчатках, визитках и причесанные на пробор. Боясь, чтобы не подумали, будто они оделись так из подобострастия к богатому журналу, рецензенты повели себя развязанно: тыкали карандашами в картины, нюхали букетики фиалок, расставленные на деревянных панелях вдоль стен, и, встряхивая свежими номерами "Дэлоса", говорили не без иронии: "Посмотрим, увидим, пока еще темна вода во облацех". "Темной водою" они намекали также на странную картину молодого художника Белокопытова, висящую на печке, направо от входа.
Затем вошли один за другим молодые люди из общества; они были тоже в визитках и проборах, но без перчаток; журналисты поглядели, замолчали и подались в угол.
Прибыли дамы. Они наполнили комнату запахом духов и тоненькими голосами; большие шляпы и перья заслонили произведения искусств; в ту пору хорошо было быть худой, и дамы в черных и темно-лиловых платьях казались едва живыми, едва держащими в руках муфты и меха. Рецензенты записали: "Среди присутствующих мы заметили графиню А., баронессу X.". А самый остроумный из них обещал пустить слух, будто редакция нарочно забыла послать толстым женщинам билеты на вернисаж.
Появился кружок "Пудреница Элиноры", Это были молодые, люди в пиджаках. Рецензенты записали: "Среди пестрой, щебечущей, душистой толпы выделялись изысканно одетые господа такие-то, члены небезызвестного кружка. Кстати, в нынешний сезон пиджак окончательно вытесняет визитку до заката солнца".
В комнате становилось теснее и жарче. Появились красные и зеленые генералы, с раздвинутыми бородами, внушающими почтение и страх кому нужно, или со щеками, как у легавых собак. Стали называть имена денежных тузов. Вплыла пожилая дама в шляпке с вороньим пером и в старомодном платье; она подняла лорнет и посмотрела вялыми глазами поверх голов; перед нею почтительно расступились. Рецензенты узнавали знаменитых писателей; они пробыли недолго и скрылись за дверью. Художники были прижаты толпой к своим картинам и, наслышась всякого, красные и раздраженные, протискивались вслед за писателями в кабинет секретаря.
Наконец среди гудков, топота копыт за окнами раздался громкий и простуженный кашель. Это был всем известный автомобиль с чахоточным гудком, только что входившим в моду. Гнилоедов с улыбающимся и перепуганным лицом пробежал в прихожую. Прибыл сам князь.
Рецензенты сняли перчатки и царапали карандашами уже на обложках "Дэлоса" и на манжетах. Все шло отменно, хотелось только еще скандальца для остроты.
В дверях появилась высокая фигура князя. Он был в военном сюртуке, у бедра держал фуражку и каталог. В ответ на приветствия на его худом лице выдавилась улыбка. Гнилоедов, выглядывая из-за княжьего локтя, торопливо говорил о чести, которой удостоился, и о служении искусству. Рецензенты записали: "Не можем не отметить слишком патриотическое вдохновение некоторых членов редакции".
Князь, не дослушав, подошел к небольшой картине знаменитого художника Спицына. Она изображала гуляющих вольно маркиз и хватающих их маркизов с курносыми и развращенными лицами.
- Что это? - громко спросил князь.
В дверь секретарской высунулось толстое лицо Спицына и тотчас скрылось. Гнилоедов доложил:
