Хотя образованность и обстоятельства могут придать неотесанному разуму направление и форму, им не под силу создать или насадить интеллект, благородные стремления и силу духа там, где тупость, неопределенные цели и низкие желания предопределены самой природой. Отталкиваясь от этой мысли, мы часто (забудем на время о м-ре Додсворте) пытались представить, как поступали бы те или иные герои античности, если б родились в наши времена; далее разыгравшееся воображение нарисовало нам, будто некоторые из них и в самом деле переродились. Согласно теории, описанной Вергилием в шестой книге «Энеиды», каждую тысячу лет мертвецы возвращаются к жизни. Их души наделены теми же способностями и возможностями, что и прежде, но приходят в этот мир без знаний; их зачаточные особенности принимают тот облик, какой сообщают им положение в обществе, образование и опыт. Пифагор, как рассказывают, помнил многие переселения своей души, хотя для философа он извлек крайне мало пользы из этих воспоминаний. Помнить, кем они некогда являлись, было бы поучительным для королей, государственных деятелей и, по существу, для всех человеческих существ, призванных быть теми, кто они есть, и играть свою роль на сцене мира. Отсюда мы могли бы вывести представление о рае и аде: если бы тайны нашей прежней личности хранились бы глубоко в нас, мы содрогались бы от вины либо торжествовали от восхвалений, воздаваемых нашим прежним обличиям. Поскольку тяга к славе и доброй посмертной репутации столь же естественна для человека, как и его привязанность к самой жизни, он должен трепетать перед честью или позором, сохранившимися для истории. Кроткий дух Гая Фокса успокоился бы воспоминанием о том, что некогда он проявил себя достойно в облике Марка Антония. Переживания Алкивиада или даже изнеженного Стини[96] Якова I могли бы уберечь Шеридана[97] от следования той же тропой ослепительного, но мимолетного блеска. Душа нынешней Коринны[98] была бы очищена и возвеличена тем, что некогда воплотилась в образе Сапфо. Если бы вдруг чародейка-память заставила всех представителей нынешнего поколения вспомнить, что десять столетий назад они являлись другими людьми, немало наших свободомыслящих мучеников с удивлением узнали бы, что страдали еще как христиане от гонений Домициана. А судья, вынося приговор, внезапно узнал бы, что прежде приговаривал святых ранней церкви к пыткам за неотречение от религии, которую теперь исповедовал сам. Последствиями такого прозрения были бы лишь благие дела и великодушие. И все же чудно́ было бы наблюдать, как возгордились бы иные служители церкви от сознания, что их руки некогда держали скипетр, а честный ремесленник или вороватый слуга обнаружили бы, что превращение в праздного дворянина или главу акционерного общества не слишком повлияло на их нрав. В любом случае, можно предположить, что смиренные возвысились бы, а знатные и горделивые ощутили бы, как все их награды и заслуги обращаются в безделушки и детские забавы, оглянувшись на скромное положение, которое занимали когда-то. Если бы философские романы были в моде, можно было бы написать прекрасную книгу о развитии одного и того же разума в разных условиях, в разные периоды мировой истории.
Но вернемся к м-ру Додсворту, ведь нужно сказать ему несколько слов на прощанье. Мы просим его более не хоронить себя в безвестности; если же он из скромности сторонится общественной жизни, умоляем его свести знакомство с нами лично. Нас тяготит тысяча незаданных вопросов, неразвеянных сомнений, неустановленных фактов. Если он страшится того, что старые привычки и странный внешний вид сделают его смешным для привыкших к с современной изысканности, мы заверяем его, что не станем высмеивать его наружность и что достоинство и душевное совершенство всегда будут вызывать наше уважение.
Мы говорим это на тот случай, если м-р Додсворт жив. Но, возможно, он вновь расстался с жизнью. Возможно, он открыл глаза лишь для того, чтобы закрыть их еще плотнее. Возможно, его древнее тело не сумело приспособиться к пище наших дней. Ему, с содроганием обнаружившему себя в положении живого мертвеца, так и не нашедшему общности между собой и нынешней эпохой, предстояло еще одно последнее прощание с солнцем. Возможно, его спаситель и озадаченные местные жители проводили его в последний путь до могилы, где он смог уснуть истинным смертным сном — в той же долине, в которой уже так долго отдыхал. Д-р Хотэм мог бы установить простенькую табличку над его дважды погребенными останками с надписью:
ПАМЯТИ Р. ДОДСВОРТА,
АНГЛИЧАНИНА.
РОДИЛСЯ 1 АПРЕЛЯ 1617 ГОДА,
СКОНЧАЛСЯ 16 ИЮЛЯ 1826 ГОДА
В ВОЗРАСТЕ 209 ЛЕТ.
Если эта надпись сохранится после неких ужасных потрясений, которые заставят мир начать жизнь заново, она может стать основой для множества научных исследований и изобретательных теорий о расе, оставившей подлинные свидетельства о людях, достигших такого немыслимого возраста.
Перевод Артема Агеева под редакцией Владислава Женевского
Дмитрий Квашнин
«Фредерик»
Приятно провести вечер в хорошей компании. Вот только одна проблема: все уже давно знакомы друг с другом, новые лица появляются редко. О чем поговорить? О погоде? О повседневных делах-заботах? О том, кто сколько проиграл в карты? Ах, какая скука… Так бы и тосковало просвещенное общество, если бы тему для обсуждения не подкинул один безумный ученый.
DARKER. № 4 апрель 2013
Невнятный гимн всепобеждающего постмодернизма
Едва Криницкого представили доктору Топильцыну и тот, как обычно, повторил свою фамилию, выделив ударением второй слог (будто кто-нибудь когда-нибудь произносил ее неверно), врач вынужден был откланяться и срочно отбыть к находящемуся почти при смерти старику Уварову. Весьма заинтересованный новым знакомцем, Криницкий спросил:
— А кто таков этот доктор?
Ответа никто не дал; кое-кто усмехнулся, но промолчал. Наконец Иван Степанович Асорин, уважаемый в просвещенном обществе помещик пятидесяти лет, много повидавший на своем веку, проговорил:
— Доктор Топильцын — фигура весьма примечательная, Павел Васильевич. — Он посмотрел на молодого Криницкого и продолжил: — Лекарь он, что называется, от бога. Но ходят слухи, он столкнулся с такой болезнью, перед которой его искусство бессильно. Оттого ему самому мучение…
И Иван Степанович замолчал, поудобнее устроившись в своем кресле. Павел Васильевич, заинтригованный еще более, ждал продолжения, но в комнате царила тишина. Присутствующие переглядывались с блеском в глазах — ожидалась увлекательная история.
— Иван Степанович, будьте милосердны, расскажите, пожалуйста, — не выдержал Криницкий.
Асорин посмотрел на него, и в глазах мелькнула усмешка…
— Помилуйте, Павел Васильевич, — начал он, но продолжить не удалось. На Ивана Степановича лавиной посыпались со всех сторон новые просьбы — несмотря на то что историю, на которую был сделан намек, знали здесь почти все. Однако в удовольствии лишний раз послушать Асорина многие не хотели себе отказывать. Впрочем, о том, что уговорить Ивана Степановича несложно и что он сам испытывает великое удовольствие, когда его просят поведать очередную увлекательную историю, не знал разве что Криницкий. Но и он быстро понял эту игру рассказчика и слушателей.
— Хорошо, господа, хорошо, — наконец сдался Асорин, подняв руки. Он снова сменил позу и начал свой рассказ.
* * *
Доктор Топильцын был человеком добрым и отзывчивым, всегда готовым прийти на помощь, хоть разбуди его в самый темный час ночи. Свое дело он знал отлично, и за свою чуть ли не десятилетнюю практику поставил на ноги многих людей, буквально вырвав их из объятий смерти. Он постоянно читал медицинскую литературу, интересовался новшествами и был в курсе последних достижений в своей области. Приветливый и отзывчивый человек, он был вхож во многие дома, не только те, где некогда выполнял свою работу.
А вот в свой дом он с некоторых пор предпочитал никого не впускать. Если случалось заходить к нему кому бы то ни было, Топильцын деликатно, но настойчиво выпроваживал гостя под любым предлогом. Странно — казалось бы, ничего удивительного в жилище доктора не было, но очень уж недвусмысленно он не желал чужого присутствия в своей обители. Единственный, кому был открыт доступ в любое место дома Топильцына, — это его кучер Петька, постоянно сопровождавший доктора в его разъездах.
Ходили слухи, что около полугода назад откуда-то к Топильцыну приехал родственник, тяжело и, кажется, неизлечимо больной. Многие отметили, что именно в то время доктор и перестал радоваться гостям. С приходом сумерек он начал завешивать окна темной тканью, чтобы ни отблеска света не проникало наружу. Просвещенное общество никогда не видело мифического родственника, но безоговорочно верило в его существование. Иначе как объяснить не замечаемые ранее за Топильцыным рассеянность, задумчивость и даже угрюмость? Правда, на людях он никогда не показывал своей напряженности и был все так же светел и приветлив, но даже самые нечуткие люди обратили внимание, что доктор изменился.
