лишь несколько недель назад приехала из Иерусалима, чтобы скрасить одиночество сына. «У него нет детей?» — спросил Молхо. «Разумеется, есть, — ответила она, — но они уже взрослые и женатые. Очень удачные дети, но тоже ужасно занятые, как и отец». — «А где его жена?» — спохватился Молхо. «Увы, — сказала старушка, — она умерла несколько лет назад». — «И он с тех пор не пробовал жениться?» — сочувственно поинтересовался Молхо. «Нет, — ответила мать, глядя на него с легкой грустью. — Мужчине не так легко найти новую жену». — «Вы совершенно правы! — Молхо так энергично покачал головой, что его чай чуть не расплескался. — Все думают, что это просто, а это совсем не просто. Вот я, например, — сказал он, и его глаза вдруг увлажнились и заблестели, а рот искривился в горькой улыбке, — я сам потерял жену около года назад». Но к его удивлению, оказалось, что она уже знает об этом. Можно было подумать, что это у него на лбу написано. Но он настойчиво продолжал: «В нашем случае это был рак. Совершенно неизлечимый. Началось в одной груди, потом перешло на вторую, а потом и дальше…» Его тянуло на подробности, но она молча кивнула, как будто знала и об этом. Видимо, маленькая русская действительно рассказывала вчера о нем.
Молхо разочарованно замолчал и повернулся к Шимони и его гостям, увлеченно слушавшим рассказ его русской спутницы, который Шимони сжато, в самых общих чертах, переводил для венцев на немецкий. Сам Шимони казался чрезвычайно возбужденным, видимо, Нина Занд ему нравилась. Слегка обиженный тем, что его оставили наедине со старухой, как простого сопровождающего, Молхо тоже потребовал перевода, и Шимони перевел ему на иврит некую выжимку из выжимки. Оказалось, что вначале от нее потребовали подписать декларацию против Израиля, что она вполне готова была сделать, но в последний момент передумали и стали расспрашивать ее о пребывании в центре абсорбции — их почему-то особенно интересовали эфиопские евреи, потом послали к какому-то другому чиновнику, от него к третьему, и все они обращались с ней приветливо и даже с некоторым одобрением, явно хотели ей помочь и столь же явно не знали, как это сделать. «Что я вам говорил?! — радостно воскликнул Шимони. — Они просто не способны на неординарные решения!» И он поднялся с места и принялся возбужденно ходить по салону. Австрийцы тут же согласились с ним и, улыбаясь, стали добавлять что-то свое.
Молхо вначале кивал, пытаясь понять, о чем они говорят, и даже изложить свои собственные соображения, но вскоре выпал из разговора и сидел, уныло глядя на свою несостоявшуюся реэмигрантку, — она мрачно сжимала в руках пустую рюмку, и его вдруг охватило ощущение, что он обязан что-то немедленно предпринять. Он резко поставил на стол чашку и поднялся с намерением распрощаться. «Куда вы спешите?» — слегка обиженно удивился Шимони. «Нет, нет, мы уже доставили вам достаточно хлопот», — решительно возразил Молхо, добавил что-то насчет необычно теплой венской осени и подал своей спутнице знак присоединиться. Отвесив поклон старушке и двум австрийцам, он направился к выходу. У лифта Шимони вдруг придержал открытую дверь, как будто не желая так быстро их отпускать, и стал расспрашивать Молхо, что он делал весь день. «Гулял в Венском лесу, как вы мне посоветовали, — ответил Молхо, — и действительно получил удовольствие. Но в зоопарк все-таки не заглянул». — «Жаль», — сказал Шимони и спросил, какие у них планы на будущее — останутся они еще погулять по Вене или торопятся обратно в Израиль. «Нет, я не намерен торопиться, — раздраженно ответил Молхо, задетый тем, что он говорит о них, как о паре. — Если уж мы забрались так далеко, то я хотел бы попробовать другие пути, не такие формально-бюрократические, как сегодня».
16
На рассвете, все еще дрожа от волнения. Молхо вышел из своего номера с чемоданчиком в руках и сильно постучал в дверь ее комнаты. Она появилась на пороге, уже одетая и немного нервная. Ее вещи уже были сложены. «Вот, — похвалил себя Молхо, — стоило мне принять твердое мужское решение, и она стала послушной», — и, нисколько не церемонясь, вошел в ее комнату, выволок сундук за позолоченную ручку, втащил его в лифт, а внизу, на глазах у изумленного дежурного, потащил прямо по коврам к выходу, про себя размышляя: «Почему они все-таки скрыли от меня факт существования этого сундука? Если бы они меня предупредили, я бы приделал к нему колесики, хотя бы два, и того было бы достаточно».
Теперь, однако, у него не было времени даже для установки одного. Время поджимало так, что он решил отказаться от завтрака, хотя это было включено в цену номера, и уплатил за них обоих, не проверяя счет, только попросив дежурного, чтобы заказанное им такси имело багажник на крыше.
На вокзале он на мгновение испугался — в этом огромном, наполненном людьми помещении, где все еще стояла холодная ночная сырость, она вполне могла потеряться; но, когда он строго помахал ей пальцем, предупреждая, чтобы она не вздумала снова исчезнуть, ее глаза наполнились слезами обиды, и она испуганно пошла за ним следом, стараясь не отставать ни на шаг, пока он высматривал их поезд, время от времени оборачиваясь посмотреть, следует ли за ними носильщик с сундуком. Они нашли свой поезд, вагон и купе и даже сумели общими усилиями поднять сундук на верхнюю полку, и — о чудо! — сундук улегся так точно, как будто полка была создана специально для него. «Ну конечно, это ведь старый железнодорожный сундук, как я не сообразил!» — обрадованно сказал себе Молхо, но его радость была недолгой, потому что пожилой кондуктор тотчас потребовал, чтобы они стащили сундук обратно. После ожесточенной перепалки и попыток убедить его, что сундук не представляет опасности для сидящих под ним пассажиров, им все-таки пришлось спустить свою поклажу вниз, но сунуть сундук под полку для сиденья оказалось невозможно, а на сиденье он занимал все свободное место, так что Молхо был вынужден в конце концов оттащить проклятую кладь в багажный вагон, шедший за паровозом, где на нее наклеили желтый ярлык и потребовали с владельца целый шиллинг, впрочем дав ему на этот шиллинг специальную квитанцию.
Возвращаясь в свое купе, он вдруг снова испугался, не исчезла ли она, но его опасения оказались напрасными — она послушно ждала его на том же месте, где он ее оставил. Первый утренний свет падал на ее лицо. «То
