– Эй, братья!..
Пошел по степи шорох. Петухи кричат по деревням, будят. И слышит человечий голос:
– Иду…
И слышит еще:
– Иду…
Много-много. Шумит – шевелит травой… И мужик с колесом бежит:
– Я, Родивон из Дарвина…
И еще, много-много – будто трава степная…
Подняла женщина ресницы-стрелы, глядит радостными, полными слез глазами. Слышит: шумит и шумит по степи!..
Закинула белые руки за голову и потянулась… Ноги из лога вышли, руки на степь закинулись…
Да где ж коса-то ее?
Далеко стоят леса, осенние, золотые в солнце.
А лоб белый?
Вытянулись белые пески.
А глаза, полные слез, святые?
Нет глаз: синие моря, синие… далекие, чуть видны.
И не высокая грудь, а горы ушли под небо. И шушун самотканый – поля оглаженные, и сарафан – уж не сарафан, а луга, реками-позументами шитые… А руки белые – пути, без конца, без края…
Стоит Родивон – видит. Заплакал и поклонился земно Испугался – вспомнил. – А полсапожки-то я куда?!
Проснулся – темно в избе. Шумит за окошком степь, шумит ветром.
– Сон приснился… – думает Родивон. – За колесом к кузнецу все шел…
Утер кулаком глаза. Пора и за колесом идти. Слез с печи, подошел к оконцу, глядит в степь – опомниться все не может.
– Сон-то какой привиделся!..
И стало ему и жалостливо, и сладко. И пожалел, что это во сне было. Вспомнить хотелось невиданные глаза те, – не мог вспомнить. Стоял у окна и слушал: шумит по степи ветер.
– За колесом, что ль, собрался? – окликнула его Дарья. Опомнился Родивон, сказал:
– За колесом… да светать чтой-то не светает.
– Чего ж спозаранков-то поднялся?..
– Да так…
Оделся и пошел к кузнецу за колесом. Чудно! Только вот во сне было…
Прошел версты три, – вот и ложок тот самый. Остановился, послушал – не позывает ли. Нет, не позывает. Сошел с дороги, заглянул в лог…
Шумят на ветру ольховые кусты – и только.
Алушта
Октябрь, 1919 г.
Крутился солдат по Питеру на полной своей свободе.
На самокатах досыта накатался, по дворцам на пуховых постелях навалялся, винца всякого попил заморского, – сабелькой головки бутылочкам срубал, – да вдруг заскучал и заскучал.
С чего такое?..
Пошел, для оттяжки, по парадным садам ходить – смотр делать: ничего, занятно. То богу какому каменному нос из монтекристы отколупнет, то голой девке, на камушке, значок врежет, куда позанятней, – любопытно, а настоящего чего нет! Стал с товарищами по погребам лазить, из бочонков винцо посасывать, ан – пожарные налетели да из кишки наверх и выбили, а наверху-то из пулеметов поливают. И свобода, а не поймешь!
Уж чего-чего не пытал гвардеец Преображенский: и стекла сапогом бил, и фонари-то из монтекристы резал, и суконце господское в вагонах обдирать принимался, и… На чугунного коня у вокзала лазил, а настоящей радости нет и нет!
Стал под балконами топтаться, семечки лузгать-поплевывать, в горсточку поклевывать – одобрять. А с балконов тертые парни на балясинах висли, орали-призывали:
– Эй, Преображенский! К нам ступай! У нас бомбы! Пулеметами веселую жизнь готовим!
Приятно слушать, а не тово – голову-то подставлять охота!
Ну, однако, задаток взял, – самую настоящую «катеринку» дали, законную, – а болтали – немецкие у них деньги! – квиток заполучил, в рукав засунул, – жи-вет!
– Смотри, солдат, – говорят, – приходи, как срок будет!
– Ладно, – говорит, – приду обязательно! А сам думает:
– Нашли дурака! Зна-ем, что вам надоть…
Пошел по ресторанам ходить, самое господское требовать. И шинпанское вино пил, и поросенка в сметане зараз четыре порции осадил, и юстрипы жевать принимался, и зернистую икру с глубокой тарелки ложками выхлебывал и сладкими пирожками заедал… – а настоящего чего нет и нет' Крутился-крутился, – чего бы такого изобрести, чтобы душа играла?
Стал по закоулкам, к ночи, гулящую публику приостанавливать, документы проверять, – приказ! Ку-да занятней! То какого-нибудь замечательного буржуя потрясет и необыкновенный какой бумажник вытрясет, а в бумажнике-то – всяких сортов-колеров напихано: и царские, и с дворцами, и ярлычки-канарейки – сороковки; то часы золотые на цепище, то портсигары голубые-золотые-серебряные. А то какая девица попадется, тоненькая да субтильная, – на ладонь посадить можно, – до смерти напучается, не дышит – молит:
– Ах, ради Бога… солдатик… папа-мама… Забьется-затрепыхается, как плотичка. Откуда такия, деликатныя?
Играл-играл да и напоролся на патрулек: насилу через пятыя ворота выдрался.
Прикинул капиталы, видит – теперь и отдохнуть можно.
В Зоологический сад, к разным зверям пошел. Тигру палкой в морду совал, глаз сове пальцем выдавил, слона за хобот качал, обезьяну такими обложил, – для чего сволочь такая существует?! Нет тебе настоящего удовольствия! Нет и нет.
И памятники все облазил, подсолнухи заплевал, словами исписал. И на ероплане подымался выше каланчей-соборов. И у самой Иглы Адмиралтейской крутился, – вот-вот отдалишь! – на Питер на весь плевал… – чуть душа поиграла. А как на землю спустился – опять невесело!
Что такое?..
С самим земляным министром в автонобиле ездил, для почетной охраны-назначения, – свой министр. Под ручку господина министра водил, на етажи подымал на зорьке, по частной надобности, – по-приятельски разговаривал:
– Ты, брат, хоть и земляной министр, а наше дело ни… хря-на не понимаешь!.. У нас, брат, вопрос… зя-мельный!..
Гулял-гулял, и до того догулялся, что уже неможно стало ему ходить. Дня три перемогался – и пошел к доктору.
Вот доктор оглядел-обсмотрел, полную ревизию-допрос сделал – и говорит:
– Ммда-а, бра-ат..! Тово не тово, а быть все может! Похолодело у солдата Преображенского и снутри и снаружи. И взмолился:
– Осложните, ваше благородие! Вот доктор и говорит строго:
– Ну, уж это, голубчик, не в моей власти. Пить ни капли, а вот тебе капли и то и се… может и чего дурного приключиться. Придет время – объявится! Держись за нос!
И до того напугал гвардейца Преображенского, что как пришел тот в казарму, завалился на койку и – затих. Кругом дым коромыслом, на гармоньях да балалайках, на граммофонах этих наяривают, оголтелые девки по койкам сигают-прыгают, такой визг-гогот, – а Преображенский солдат ле-жит-затаился – про свое думает:
– А ну, как… да дурное приключится? В деревню, главное дело, надоть… самый вопрос… зя-мельный!..
Лежит и себя томит:
– А ну, как да нос провалится?! В деревню, в полной парадной форме, при багонах да галунах, при троих часах, и вдруг – без носу?.. Девки-то засмеют, стерьвы! «Чегой-то, – скажут, – ай у тебя немцы нос обточили?»
И так ему нехорошо стало – с души тянет.
Стал Преображенский солдат глазами по стенам царапаться – помоги какой искать. Нет ничего: грязь да копоть, Добрался глазом до уголка, где образ Миколы Угодника, ротный, свой, – и зацепился. А не видать ничего, лика-то настоящего, – гарь-копоть!
– Э-эх, нехорошо как… – думает Преображенский солдат, от образа глаз отцепить не может: – И лампадку сапогом сбили, и стекло расколотили… и образные деньги все пропили-поделили… Вот теперь его и не видно стало!..
Крепко зажмурил глаза солдат, вдавил голову в плечи, натужился – его вспомнить. Стал его из черноты-копоти глазами-думами к себе вытягивать. Потянулся к нему из копоти Микола, – ясней, ясней, – хмурые брови, строгая. И – скрылся.
– Неладно, – думает Преображенский солдат. – Обидели старика, серчает… Закрылся копотью, и глядеть не желает.
Опять понатужился, зубы стиснул, глаза зажал, – затаился. Выглянул из копоти Микола.
– Ой, Микола-Угодник, – взмолился в уме солдат. – Отведи только то… дурное!.. Лампадку справлю, капиталы имеются!.. В нашей церкви, на Спаса-Вышки… здесь никак не дозволено… а до-ма!
Отпустило с души немножко, и подумал Преображенский солдат – уснуть бы. Подумал и загадал: сон приятный увижу – не будет дурного, не увижу приятного сна – будет.
Вертелся-вертелся на своей койке – нет сна. Разве уснешь, – визг-гогот! Пошел – хватил пива с одеколоном, завалился на койку и заснул как мертвый.
* * *
Видит Преображенский солдат, что идет он по Питеру, в полной парадной форме, – в высокой каске, в тугих штанах, в сапогах с жаром, с палашом, как на смотр. Идет отчетливо, гвардейский шаг молодецки печатает – раз, раз, раз! А день зимний, морозный, иглами в лицо колет. И река-Нева – зимняя, снежная, голубая-зеленая, – где посдуло. И розовое за ней в дымах. А за розовым – дымно-снежным – колокольни-шпили глядятся, закутаны, – золотцем проблеснут где-где. Глядит Преображенский солдат на белую Неву – здорово-крепко взяло! И дух от нее тонкий-легкий, в ногу пощипывает, будто навозцем потягивает – весной?
