Солнце Флегонт вымолил по-настоящему. Оно не было выдумкой, оно предстало въяве. Оно возникло как Божий лик в окладе чёрного серебра. Так красиво сказала потом Тася.
Да, солнце было въяве. Кай хорошо помнил тот сладкий ожог, свою недолгую слепоту, как он, ослеплённый, собирал солнечную водицу в горсть и умывался ею. Сейчас солнца не было, оно ушло далеко. Но полынья небесная осталась, её не могут затушевать ни клубы дыма и сажи, ни тучи. Она подёргивается дымкой, но не пропадает вовсе, а по размеру, сдаётся, расширяется.
Мысли Кая снова вернулись к Флегонту. Что не давало покоя, так это его промежуточное состояние – и здесь, и там. Здесь, в сумрачном настоящем, которое для тех, кто в прошлом, – будущее. И там, в неведомом тёмном прошлом, которое, скорее всего, куда как светлее этого будущего. А ещё Кая донимали те неведомые книги. Зачем старец ведёт счёт этим требникам, грамматикам, азбукам, житиям – книгам, которых здесь нет и в помине? По тамошней должности? Но здесь-то зачем её исполнять и без конца твердить тот же урок? Чтобы не забыть? Или, построив крепостную стену из тех книг там, здесь он пытается определить, где же образовалась прореха, пробоина, через которую хлынула беда?
Блуждая в мыслях, Кай опять вернулся к тому, с чего начал. Существование старца в двух временах – это одна жизнь или же, как яйцу о двух желтках, ему даны две жизни? Там он черпает силы, а здесь тратит. Значит, там есть из чего черпать.
Кто он вообще, Флегонт? Посланец? Апостол? Охранитель? Пастырь? Или он – сама церковь, остаток православной церкви? Сколько ему лет? И как считать их? По бороде? Или по разнице меж веками?
Думая о прошлом, куда временами уходит Флегонт, Кай прикидывал: а хотелось бы ему там побывать? И в конце концов заключил, что нет. Куда важнее заглянуть в будущее. Что их там ждёт – его, Тасю, мать, всех остальных?
Припомнился Гомер. Как же этот неведомый слепой живёт в отсутствие Флегонта? Как существует, чем питается? Или его там нет? Тогда откуда голос? Или это голос Флегонта? Уходит старец в прошлое, а вместо себя оставляет голос. Выходит, там, в прошлом, он живёт без голоса? Эта мысль вызвала у Кая усмешку. Немой Флегонт – это трудно было вообразить. Но маленько поёрничав, Кай заключил, что такое возможно. Немому, а тем более глухонемому, легче затеряться где бы то ни было. Ищут его там, ищут, а он, знай себе, помалкивает. Свою должность, свою миссию исполняет, но при этом незаметен, как закладка меж книжных страниц. Сегодня на одной, завтра – на другой.
Кай долго томился сомнениями, маялся в догадках и предположениях, пока не решил, что пора. Он созрел, чтобы предстать перед старцем. Однако прежде чем идти, справился, здесь ли Флегонт.
– Кабыть здесь, – пожал плечами Пахомыч. Старец всё-таки отлучил его на время от себя, и оттого Пахомыч маялся и сокрушался.
– Отче, – обронил Кай у входа в пещерку. Это вырвалось неожиданно, но произнеслось без натуги, само собой. Прежде Кай тянулся сюда с любопытством, когда утайкой, издалека слушал голос старца. Подле он был только раз, когда Флегонт поставил их с Тасей на колени, обратившись с мольбой к небу. А в одиночку да не украдкой Кай очутился возле кельи старца впервые.
– Отче, – повторил Кай и, остерегаясь быть неуслышанным, в третий раз произнёс: – Отче.
– Входи, – донёсся голос. Был он глухой, словно отстранённый. Кай отогнул полог, другой, вошёл внутрь. Пещерка была невелика. Сумрак рассеивала какая-то диковинная лампа, что светилась в дальнем углу, да лампадка, что теплилась под иконами.
Старец, облачённый в хламиду, которая покрывала его с ног до головы, сидел в том самом дальнем углу под лампой. При появлении Кая он не обернулся и даже не пошевелился, но Кай почувствовал, что ему указано сесть. Кай послушно опустился на топчан, что стоял слева от входа, замер в ожидании и обвёл обитель глазами. Печки здесь не оказалось, но было тепло и сухо. И чад не вился над стеклом лампы, и запаха гари не чувствовалось. Но больше всего Кая заинтересовала лампадка. В прозрачной бесцветной колбочке не было ни масла, ни фитилька, к ней не вёл никакой шланг, то есть она ничем не подпитывалась, а огонёк мерцал. Откуда он брался, как возникал, Кай не мог взять в толк. Может, чудится, обман зрения, игра зеркал, световой мираж. Не меняя позы, Кай подул уголком рта вверх, благо иконостас гнездился неподалёку. Пламя ворохнулось. Это было не видение. Лёгкие тени колыхнулись по стенам и своду. Оно оказалось настоящим, это пламя. Как и солнце, что вспыхнуло в небесной колбе в день летнего солнцестояния. Солнце ушло. Ушло обогревать иные, должно быть, более достойные его милости миры и теперь на грешную Землю вернётся не скоро. Но оно вернётся. Оно обязательно вернётся. И знак того, что оно есть и оно вернётся, – вот этот солнечный лепесток.
Обо всём этом Кай не столько догадался, сколько будто воспринял, словно кто-то внушил ему эту мысль. А следом раздался голос. Первые слова Кай не разобрал, заворожённый неожиданным тембром и непривычным слогом, но потом сосредоточился.
– «Блажен читающий и слушающие слова пророчества сего и соблюдающие написанное в нём…»
Кай вытянулся.
– «…благодать вам и мир от Того, Который есть и был и грядёт, от семи духов, находящихся перед престолом Его, и от Иисуса Христа, Который есть свидетель верный, первенец из мертвых…»
Старец сидел, не оборачиваясь и не двигаясь. Чёрная хламида с капюшоном скрывала его, и Каю даже показалось, что под этим чёрным облачением никого нет. Ощущение усиливалось тем, что в келейке стояла тишина – до слуха Кая ничего не доносилось, либо он просто ничего не воспринимал. Но едва вновь донёсся голос, Кай тут же и забыл о своих сомнениях.
– «После сего я взглянул, и вот, дверь отверста на небо, и прежний голос, который я слышал как бы звук, говоривший со мною, сказал: взойди сюда, и покажу тебе, чему надлежит быть после сего».
Кай слушал с предельным вниманием. Не всё разбирал и понимал. Но иные слова его поражали какой-то пронзительной силой.
– «И когда Он снял четвёртую печать, я слышал голос четвёртого животного, говорящий: иди и смотри. И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нём всадник, которому имя „смерть“ и ад следовал за ним…»
Перед Каем странно выпукло представало и прошлое, и настоящее, и будущее, но
