- Не делайте этого, королевна! Остановитесь!
Поздно. Замок лопнул с металлическим стоном. Из сундука посыпались маленькие, рыжие, как тараканы, бесы. Они кинулись во все стороны. Они скалились, строили рожи. Над ними поднялся густой зеленый туман и двинулся ко мне. Я зашаталась и упала на пол.
Придорожный камень и бабушка Ядвига
- Пропала, - рыдал кот. - Она пропала. На глазах растаяла!..
- Не доглядели! - бушевал Баркаял.
Ингигерда невозмутимо констатировала:
- Люди выставляют себя бессильными в собственных глазах, чтобы было чем наслаждаться. Но когда приходит испытание, кое-кто из них все же способен постоять за себя. Полагаю, наша царевна из тех.
- Щелкнуть пальцами и переместить ее сюда. Делов-то, - пожал плечами Лукоморьев.
- Я не могу этого сделать, - Баркаял воздел руки. - Мы в ее мире. Позвольте напомнить, мы в ее аду. Я здесь почти бессилен...
- О, бедные боги... - вздохнул кот.
- Нет никакой возможности жить в мире, который походя изобретает себе и нам эта чертовка... - пробормотал Баркаял и опустился на придорожный камень.
- Взгляни, на что ты взгромоздился! - бесцеремонно заорал кот Василий.
Полустертая дождями и ветрами надпись проступала на камне.
- Вы разбираете что-нибудь? - cпросил Лукоморьев.
- Клинопись, - резюмировала Ингигерда.
- Нет, узнаю, это ее почерк! - радовался Василий.
Стрелки на замшелом камне указывали на три стороны.
Налево я вымостила тропу равнодушия. Поглядев туда, мои друзья увидели просеку в болотной осоке и камышах, молчаливую и глухую. Там не слышалось даже птичьих трелей. Прямо я выстелила широкую и ровную, как стрела, трассу ненависти.Здесь путник теряет себя.
Издалека доносилась медь духового оркестра.
Направо, в лесную чащобу, вела витая тропинка. Такой мне тогда казалась дорога любви, на которой лишаются воли.
- Ну что? - бодренько вопросил котишка. - Куда направимся?
- Давайте рассуждать логически, - сказала Ингигерда, - налево мы идти не можем, по этой дороге ходят в одиночку.
Кот поправил ее косичку.
- Когда маленькая девочка берется рассуждать логически, троим взрослым мужчинам остается слушать.
- Ну, решение принять решение - это еще не решение, - заметила юная ведьма и продолжила: - Прямо - опять-таки не лучший вариант. Если каждый из нас потеряет себя, кто же ее выручит? Значит, направо!
- Там что-то про волю, - усомнился кот.
- Надо выбирать из имеющихся вариантов, - дернула плечиком Ингигерда. Есть другой путь?
- Лично я вообще давно не волен, - загадочно произнес Лукоморьев.
- Ладно, согласен, - мяукнул кот, - но надо быть готовыми, что к концу пути мы станем другими.
- Какая здесь, однако, невероятная слякоть, - посетовал кот, в очередной раз поскользнувшись на беспрестанных поворотах узкой дорожки.
- Это слезы любивших, - пояснила Ингигерда, - надо же, сколько нарыдали, охламоны...
- Не понимаю, какой смысл плакать от любви? - рассуждал Лукоморьев. От любви надо смеяться.
- Когда нет взаимности? - вступил Василий.
- Хотеть взаимности - нескромно, - отрубил Лукоморьев.
Повинуясь новому повороту, мои спасители очутились на берегу живой реки. Благодать разливалась в воздухе. Все на минуту застыли.
- Неглинка, - благоговейно выговорил кот.
- Пошляк! - фыркнул Лукоморьев. - Неглинку заключили в трубу и пустили под землю еще в прошлом веке.
- Потому еще живая, - ощетинился кот.
Ингигерда вдруг рванула с пригорка вниз - ворона вспорхнула с ее плеча и понеслась за хозяйкой по воздуху. Девочка достала свой хрустальный пузырек и, погрузив в струи руки до локтей, набрала живой воды.
- Эх, носит меня, как бездомную собаку, по свету! - с горечью воскликнул кот Василий.
- Ты это чего? - встревожился Лукоморьев.
- Да надоело, говорю, все... - тоскливо произнес кот. - Мне бы в уютной спальне на ночь сказки котятам сказывать, а я по чужим параллельным мирам таскаюсь... И чего я тут не видал?.. Оттого-то у нас, между прочим, и сказок мало, а все одна действительность. Кому сказки-то сочинять, если я на работе отсутствую?.. А?..
- Вот выйдешь на работу, - иронически улыбнулся Баркаял, - распишешь все это в качестве небылиц.
- А когда я выйду-то? - бил себя пяткой в грудь Василий. - Пока я здесь, под моим дубом ходит какой-нибудь Микки-Маус и такое плетет! Свято место, оно, братцы... - запричитал кот. - Я сотни лет черт-те чем занимаюсь. Речку с живой водой успели закопать, аспиды...
Дальше шли приунывшие. Василий плелся последним.
- Вот уж ад так ад - пытка совестью, - бормотал он себе в усы. - Дожил, старый котяра!
Друзья избегали оборачиваться на него. Баркаял, чей слух был редкостно чуток (на сорок верст вокруг), вещал, как бы не Василию:
- Ада, друзья мои, не существует. Ад внутри вас, снаружи его не бывает. А над внутренностью своей вы уж будьте властны...
- Да... властны... - канючил Василий. - Все болезни от насилия над собой. Над совестью личной. Вот связался с вами, утратил призвание, а сейчас понял все. Чем так итить, лягу сейчас и помру.
Баркаял притворялся, что не слышит. Давно покинувшая его душа болела, как порой болит у ветерана ампутированная рука. Оказывается, расстаться с волей - это значит обречь себя на терзания болью любимых.
Во чистом поле белела печка. Одна-одинешенька.
- Где твой Емеля? -спросил Лукоморьев.
- Или, на худой конец, печник, беседующий с Лениным? - добавила Ингигерда.
- Где ж твои пирожки, печка? - гаркнул Баркаял. - Накорми путников!..
Василий подошел к печке, заглянул в нее.
- Пусто. Выстудилась.
Пошли запущенные деревни. С рухнувшими палисадами, пустыми глазницами. Ни души вокруг, ни движения. Скособоченные колоколенки наводили грусть.
- Есть кто живой? - надсаживался Василий.
Когда все надежды были оставлены, случилось что-то. Прямо пред ними, болезными, изба невзрачная скрипнула ставнями, охнула сенями, привстала на куриных ногах, как бы размялась слегка. А тут и хозяйка нарисовалась.
Волоча костяную ногу, выползла на худое крыльцо полуслепая бабка за полторы тысячи годков...
- Бабушка Яга! - заверещала Ингигерда что есть мочи.
- Внученька! - Как ни слепа была Ядвига Ежовна, а родную внучку не признать не могла.
- Бабушка! - Ингигерда скакала вокруг нее, как козочка.
- Милости просим, гостюшки дорогие, - скрипела бабка. - Хлеб-соль откушать...
- А что, бабка, в деревне-то никого нет? - поинтересовался Баркаял.
- Как нет? - обернулась бабка. - Все здесь. Только живут в городе. Тела там, а души здесь осталися. Так, нет, внученька? Ты же за душой пришла?
Ввечеру мои путники пили чай с дикой малиной на дворе под яблонькой. Бабка Ежка носилась от плиты к столу как угорелая. То блинцы метала, то оладушки. Глядели мои витязи на красоты окрестные, на пустынную речку, на косые домишки вдоль дороги любви - и кручинились.
- Мамай тут, что ли, прошел? - спрашивал Баркаял. И громче: - Слышь, бабушка? Батый-то не захаживал? Али еще какой гость незваный?..
- Так ить к кому же нонче захаживать, батюшка, - отвечала старая. Раньше-то и татаре, и ляхи, и бусурманы, и каких только лиходеев не было... Ох, и весело было! - Глазенки Ежовны загорелись под густыми бровями. - Я тогда девкой красной ишо была. Сам Змей Горыныч за мной прилетал. Лично!.. Бывалоча, прилетит, а ему-то перья из хвоста добры молодцы да повыщипают... Ну, попили, поели, гости милые? Добро языком молоть! Пора и хозяйством заняться. Вы - марш дрова рубить, завтрева баньку справим. Вы - воду носить. Анюта! Айда за мной, тесто замесим.
-Видать, последние года одним русским духом питалась. Ишь, разошлась, раскомандовалась, - тихо, уважительно пробормотал кот Василий.
-Что, прищемили котейке хвост? - подмигнул Лукоморьев. - Пошли, родимый, в сараюшку за топорами.
-Правильная бабка, - продолжал кот. - У деда моего хозяйка такая же строгая была... Может, это она и есть, почем знать. Я родства своего не помню...
В полчаса груда отменных березовых дров была уложена в поленницу. Крыша сарая починена. А поваленная калитка укреплена еще века на три...
- Ах, соколики, - всплеснула руками бабка. - Ай да касатики! Ну, уважили...
- Ладно, бабка, - отмахнулся клон.
А отвернувшись, отер слезищу, что некстати выкатилась на щеку...
Спала бабка сном младенца-богатыря. Гром да свист ходил по избенке, грозя рассыпать ее к чертовой матери. Ворочаясь на полатях, Лукоморьев не мог заснуть. И это было для него в новинку. Ворочался, грел горячей щекой подушку. И вспоминал, вспоминал что-то. Все больше со стыдом и раскаянием.
Анне невесть отчего в этих черных стенах опротивело ее звонкое имя Ингигерда. Плакала она в подушку, ухитряясь своими сморканиями производить не больше шума, чем мотылек в полете. Господи, как пахло в родном дому слежавшейся пылью и старыми травами! А бабушка так добра к ней, хоть и строга.
Василий тоже не мог уснуть. Наконец встал и пошел в амбар на охоту. В каморе убивал мышь вспышкой света из глаз, брал ее за хвост и жевал задумчиво.
