- Что ж, она изменила вам, что ли?
- Дора! Ну, да что ж это, наконец, такое! - сказала, порываясь с места, Анна Михайловна.
- Не знаю я этого, и знать об этом не хочу,- отвечал Долинский,- какое мне до нее теперь дело, она вольна жить, как ей угодно.
- Значит, вы ее не любите? - продолжала с прежним спокойствием Дорушка.
- Не люблю.
- Вовсе не любите?
- Вовсе не люблю.
- Это вам так кажется, или вы в этом уверены?
- Уверен, Дарья Михайловна.
- Почему же вы уверены, Нестор Игнатьич?
- Потому, что... я ее ненавижу.
- Гм! Ну, этого еще иногда бывает маловато, люди иногда и ненавидят, и презирают, а все-таки любят.
- Не знаю; мне кажется что даже и слова ненавидеть и любить в одно и то же время вместе не вяжутся.
- Да, рассуждайте там, вяжутся или не вяжутся; что вам за дело до слов, когда это случается на деле; нет, а вы попробовали ли себя спросить, что если б ваша жена любила кого-нибудь другого?
- Ну-с, так что же?
- Как бы вы, например, смотрели, если бы ваша жена целовала своего любовника, или... так, вышла что ли бы из его спальни?
- Дора! Да ты, наконец, решительно несносна! - воскликнула Анна Михайловна и, вставши со своего места, подошла к окошку.
- Смотрел бы с совершенным спокойствием,- отвечал Долинский на последний вопрос Дорушки.
- Да, ну, если так, то это хорошо! Это, значит, дело капитальное,-протянула Дора.
- Но смешно только,- отозвалась со своего места Анна Михайловна,- что ты придаешь такое большое значение ревности.
- Гадкому чувству, которое свойственно только пустым, щепетильно-самолюбивым людишкам,- подкрепил Долинский.
- Толкуйте, господа, толкуйте; а отчего, однако, это гадкое чувство переживает любовь, а любовь не переживает его никогда?
- Но, тем не менее, все-таки оно гадко.
- Да я же и не говорю, что оно хорошо; я только хотела пробовать им вашу любовь, и теперь очень рада, что вы не любите вашей жены.
- Ну, а тебе что до этого? - укоризненно качая головой, спросила Анна Михайловна.
- Мне? Мне ничего, я за него радуюсь. Я вовсе не желаю ему несчастия.
- Какие ты сегодня глупости говорила, Дора,- сказала Анна Михайловна, оставшись одна с сестрою.
- Это ты о Долинском?
- Да, разумеется. Почем ты знаешь, какая его жена? Может быть, она самая прекрасная женщина.
- Нет, этого не может быть: он не такой человек, чтобы мог бросить хорошую женщину.
- Да откуда ты его знаешь?
- Ах, господи боже мой, разве я дура, что ли?
- Ну, а бог его знает, какой у него характер?
- Детский; да, впрочем, какой бы ни был, это ничего не значит: ум и сердце у него хорошие,- это все, что нужно.
- Нет; а ты пресентиментальная особа, Аня,- начала, укладываясь в постель, Дорушка.- У тебя все как бы так, чтоб и волк наелся и овца б была целою.
- А, конечно, это всего лучше.
- Да, очень даже лучше, только, к несчастью, вот досадно, что это невозможно. Уж ты поверь мне, что его жена - волк, а он - овца. В нем есть что-то такое до беспредельности мягкое, кроткое, этакое, знаешь, как будто жалкое, мужской ум, чувства простые и теплые, а при всем этом он дитя, правда?
- Да, кажется. Мне и самой иногда очень жаль его почему-то.
- А, видишь! Мы - чужие ему, да нам жаль его, а ей не жаль. Ну, что ж это за женщина?
Анна Михайловна вздохнула.
- Страшный ты человек, Дора,- проговорила она после минутного молчания.
- Поверь, Аничка,- отвечала, приподнявшись с подушки на локоть, Дора,-что вот этакое твое мягкосердечие-то иной раз может заставить тебя сделать более несправедливости. А по-моему, лучше кого-нибудь спасать, чем над целым светом охать.
- Я живу сердцем, Дора, и, может быть, очень дурно увлекаюсь, но уж такая я родилась.
- А я разве не сердцем живу, Аня? - ответила Дорушка и заслонила рукою свечку.
- А, ведь, он очень хорош,- сказала через несколько минут Дора.
- Да, у него довольно хорошее лицо,- тихо отвечала Анна Михайловна.
- Нет, он просто очаровательно хорош.
- Да, хорош, если хочешь.
- Какие-то притягивающие глаза,- произнесла после короткой паузы Дора, щуря на огонь свои собственные глазки, и молча задула свечу.
- Люблю такие тихие, покорные лица,- досказала она, ворочаясь впотьмах с подушкой.
- Ну, что это, Дора, сто раз повторять про одно и то же! Спи, сделай милость,- отвечала ей Анна Михайловна.
Глава шестая
РОМАН ЧУТЬ НЕ ПРЕРЫВАЕТСЯ В САМОМ НАЧАЛЕ
Доходил второй месяц знакомству Долинского с Прохоровыми, и сестры стали собираться назад в Россию. Долинский помогал им в их сборах. Он сдал комиссионеру все покупки, которые нужно было переслать Анне Михайловне через все таможенные мытарства в Петербург; даже помогал им укладывать чемоданы; сам напрашивался на разные мелкие поручения и вообще расставался с ними, как с самыми добрыми и близкими друзьями, но без всякой особенной грусти, без горя и досады. Отношения его к обеим сестрам были совершенно ровны и одинаковы. Если с Дорушкой он себя чувствовал несколько веселее и сам оживлялся в ее присутствии, зато каждое слово, сказанное тихим и симпатическим голосом Анны Михайловны, веяло на него каким-то невозмутимым, святым покоем, и Долинский чувствовал силу этого спокойного влияния Анны Михайловны не менее, чем энергическую натуру Доры.
Дорушка не заводила более речи о браке Долинского, и только раз, при каком-то рассказе о браке, совершившемся из благодарности, или из какого-то другого весьма почтенного, но бесстрастного чувства, сказала, что это уж из рук вон глупо.
- Но благородно,- заметила сестра.
- Да, знаешь, уж именно до подлости благородно, до самоубийства.
- Самопожертвование!
- Нет, Аня,- глупость, а не самопожертвование. Из самопожертвования можно дать отрубить себе руку, отказаться от наследства, можно сделать самую безумную вещь, на которую нужна минута, пять, десять... ну, даже хоть сутки, но хроническое самопожертвование на целую жизнь, нет-с, это невозможно. Вот вы, Нестор Игнатьич, тоже не из сострадания ли женились? - отнеслась она к Долинскому.
- Нет,- отвечал Долинский, стараясь сохранить на своем лице как можно более спокойствия.
Анна Михайловна и Дорушка обе пристально на него посмотрели.
- Пожалуй, что и да, мой батюшка; от него и это могло статься,-произнесла несколько комическим тоном Дора.
Долинский сам рассмеялся и сказал:
- Нет, право, нет, я не так женился.
За день до отъезда сестер из Парижа Долинский принес к ним несколько эстампов, вложенных в папку и адресованных: Илье Макаровичу Журавке, по 11-й линии, дом Клеменца.
- Скажите, какой скромник! - воскликнула Дорушка, прочитав адрес.-Скоро два месяца знакомы и ни разу не сказал, что он знает Илью Макаровича.
- Разве и вы его знаете?
- Кого? Журавку? Это наш друг,- отозвалась Анна Михайловна.- Я его кума, детей его крестила. У нас даже есть портреты его работы.
- Как же он мне ничего не говорил о вас?
- Из ревности,- вмешалась Дорушка.- Он, ведь, бедный Ильюша, влюблен в Аню.
- Право?
- По уши.
Последний день Долинский провел у Прохоровых с самого утра. Вместе пообедав, они сели в несколько опустевшей комнате, и всем им разом стало очень невесело.
- Ну, помните, дитя мое, все, чему я вас учила,- пошутила Дорушка, гладя Долинского по голове.
- Слушаю-с,- отвечал Долинский.
- Не хандрите, работайте и самое главное - непременно влюбитесь.
- Последнего только, самого-то главного, и не обещаю.
- Отчего?
- Смысла не вижу.
- Какой же вам надо смысл для любви? Разве любовь сама по себе не есть смысл, смысл жизни.
- Я не могу любить. Дарья Михайловна, права не имею давать в себе места этому чувству.
- Это право принадлежит каждому живущему.
- Не совсем-с. Например, в какой мере может пользоваться этим правом человек, обязанный жить и трудиться для своих детей?
- А, так и эта прелесть есть в вашем положении?
- У меня двое детей.
- Да, это кое-что значит.
- Нет, это очень много значит,- отозвалась Анна Михайловна.
- Н-н-ну, не знаю, отчего так уж очень много. Можно любить и своих прежних детей, и женщину.
- Да, если бы любовь, которая, как вы говорите, сама по себе есть цель-то, или главный смысл нашей жизни, не налагала на нас известных обязанностей.
- Что-то не совсем понятно.
- Очень просто! Всей моей заботливости едва достает для одних моих детей, а если ее придется еще разделить с другими, то всем будет мало. Вот почему у меня и выходит, что нельзя любить, следует бежать от любви.
- Да это дико! Это просто дико!
- И очень честно, очень благородно,- вмешалась Анна Михайловна.- С этой минуты, Нестор Игнатьич, я вас еще более уважаю и радуюсь, что мы с вами познакомились. Дора сама не знает, что она говорит. Лучше одному тянуть свою жизнь, как уж бог ее устроил, нежели видеть около себя кругом несчастных, да слышать упреки, видеть страдающие лица. Нет, боже вас спаси от этого!
- Нет, извините, господа, это вы-то, кажется, не знаете, что говорите! Любовь, деньги, обеспечения... Фу, какой противоестественный винегрет! Все это очень умно, звучно, чувствительно, а самое главное то, что все это ce sont des {есть (франц.)} пустяки. Кто ведет свои дела умно и решительно, тот все это отлично уладит, а вы, милашечки мои, сами неудобь какая-то, оттого так и рассуждаете.
