Лодку несло по течению, следом за упущенной кормовой лопатой.
Глава тринадцатая и эпилог.
По утрам, чуть занимался рассвет, Анна Тимофевна забирала с собой платье и босиком прокрадывалась мимо Антона Иваныча, в сени.
Там одевалась, запирала сенную дверь снаружи висячим замком, перекидывала через плечо ременную лямку и бежала на базар, волоча за собой тележку.
По улицам торопились торговки с лотками, корзинами, широкозадые и дебелые, с перетянутыми круглыми животами. Они голосили, остервенело набрасывались на возы, рвали и тянули на стороны кочны, капусты, куриные потроха, помидоры и истошно ругались.
И Анна Тимофевна вместе с ними стервенела, ругалась, пробивала кулаками дорогу сквозь полнотелую толпу - сухопарая, ловкая, скользкая, как угорь.
Потом увязывала в тележке корчаги, кадки, мешки и тянула кладь домой, под перекрестной лепкой бранью торговок:
- У-у-у, жила дьяволова! Нахапала!..
Дома, в сенях, Анна Тимофевна снимала башмаки и шла в кухню.
Когда на улице поднимался шум, Антон Иваныч начинал кашлять и плеваться. Потом кричал:
- Анюта! Пива!
Она бросалась на погребицу, приносила пива, маринованой вишни, расставляла посуду на табуретке у изголовья Антона Иваныча и спрашивала, неуверенно улыбаясь:
- Выспался, Тонечка?
Он лежал, сбросив с себя одеяло, в белье, раскинув ноги и потирая ладонью дряблую, мешковатую грудь. Цедил сквозь зубы неторопясь пиво, постреливал в потолок вишенными косточками, курил папиросы и кашлял.
Приходил с сушилок Володька, тоже в одном белье, подсаживался к отцу, закуривал и недовольно гундел:
- Опять не готов самовар? Сколько раз говорилось, мадам, чтобы чай был готов во-время?..
- Угли, Володенька, сырые, не раздуешь никак.
- Сырые. Надо сушить...
Чай пили полулежа, не одеваясь, покуривая и перекидываясь тягучими словечками.
Анна Тимофевна, перетаскав в свою лавчонку привезенные с базара мешки и кадки, открывала торговлю. Босякам, поденщикам, водолеям с реки божилась, клялась, что за сто верст от города не купишь дешевле, что во всем городе нет таких точных весов, как у ней, а о своей пользе она и не думает.
Это правда, что она не думала о своей пользе.
В полдень в лавчонку входил Антон Иваныч, за ним его сын.
- Ну, как, купчиха? - говорил Антон Иваныч.
- Ничего, Тонечка, вот воблу теперь покупают очень хорошо.
- Воблу?.. А не завести ли вам омаров, а? Теперь сезон...
- А что это, Тонечка, омары?
- Великолепная, Анна Тимофевна, вещь. Помнишь, Володька, а? На юге-то...
- Может, здесь их и нет совсем, Тонечка?
- Ни черта в этой дыре нет, Анна Тимофевна, да-с... Дайте-ка мне рублик, полтора... Пойду схожу насчет должности. Сегодня в службе тяги обещали...
Когда уходил, на качкий прилавок взбирался Володька и клянчил:
- Мамочка, дайте рублик! Ну, право-слово, последний раз... на этой неделе. Ну, мамочка, мамуленочек!..
И, получив, с топотом вылетал на улицу:
- Вот это мадам! Гран мерси баку!
Антон Иваныч, отдуваясь и сопя, ползал из этажа в этаж по службам управления дороги, присаживался к столам и конторкам, наводил справку:
- В каком состоянии прошение о зачислении на службу путейского инженера Энгеля?
Выслушав отказ, неспеша шел в пивную, оттуда - домой, обедать. После обеда спал, проснувшись - кашлял, плевал, пил пиво, потом уходил в биллиардную.
Возвращался ночью, когда Анна Тимофевна, убрав комнаты, умытая и причесанная, считала выручку. Если был весел, садился за стол и неспеша писал новые прошения о зачислении на службу.
Анна Тимофевна смотрела на него тогда чуть дыша, застывшая, светлая, удивленная. Глаза ее были прозрачны и тихи.
Володька как-то сказал отцу:
- И охота вам пороги обивать, насчет службы? Чего вам не хватает?
Анна Тимофевна всполошилась:
- Как можно, Володенька, что это вы? Антон Иваныч - и без службы! Кому же тогда и служить? Только недоброжелание кругом и зависть, а то бы давно самое важное место...
Антон Иваныч взглянул мельком на сына, хмыкнул:
- Я по-привычке... да и скучно...
Потом хмуро уставился на Анну Тимофевну:
- А ты что волнуешься, ты? Что меня на должности сватаешь! Что я, дармоед?
Она испуганно вскрикнула:
- Тонечка, господь с тобой! Да что ты подумал? Что ты, что ты, господи!
Он встал, потянулся и бросил неохотно:
-То-то!
Заходил по комнате взад-вперед, шаркая туфлями, дымя папироской. Потом надумал:
- Пойдем прогуляться. Что ты все дома, да в лавочке...
Анна Тимофевна чуть слышно пробормотала:
- Мне, ведь, хорошо, Тонечка. Пошел бы один...
- Ну, ну, собирайся! И ты, Володька. Всем семейством...
Анна Тимофевна засуетилась. В шкапу нетронутыми со свадьбы висели ее наряды и перебирать их было ново и радостно.
Антон Иваныч оделся раньше ее и, развалившись на кровати, прислушивался к шелесту платьев.
- Готова? - спросил он, приподнявшись на локоть и разглядывая Анну Тимофевну.
И вдруг захохотал:
- Володька, хо-хо-хо! Володька, нет ты только посмотри на нее, хо-хо! Она пудрится! Ты посмотри, хо-хо, нос-то, нос! Ах, ты, чучело... Пойдем, Володя!
И они ушли, шумно и озорно раздвинув по пути стулья.
Анна Тимофевна опустилась на кровать. Кругом нее на табуретках, по полу, и на постели топорщились оборочки, ленты, кружева и воланы. Из открытого шкапа пахло нафталином.
В темноте, неподвижная, тихая, она просидела до зари. Точно разбуженная ею, надела будничное платье, неторопясь, с любовью разгладила, сложила свои наряды, развесила их в шкапу и плотно закрыла его дверцы.
На восходе вернулся Антон Иваныч, и сразу стремительно побежало время, и день наступил полный, занятой и скорый.
И так чередовались эти дни, незаметные, короткие, и была в них радость.
- Анюта, пива!
- Тонечка, выспался?
И еще: сберечь копейками, пятаками, накопить пять, шесть рублей и невзначай, к слову спросить:
- Может, ты, Тонечка, купить что-нибудь хочешь?
И смотреть, как расправляются и ползут со лба на лысину его морщинки и слышать обрадованный смешок:
- Кха-ха-ак! Купчиха, право, кха-ха-а...
Осенью Володька перебрался с сушилок в комнаты. В дожди и холод играл с отцом в шашки, валялся на постели, скучал.
И вот этой осенью, когда холодные дни смели по взвозам на берег шуршавшие, как коленкор, листья, этой осенью нечаянно и просто пришел конец.
Подслеповатая лавчонка Анны Тимофевны стояла на взвозе, косыми оконцами поглядывая в реку. Вдоль берега, причаленные к неразобранным плотам, поскрипывали дощаники с горками полосатых арбузов. С полудня и до вечера дощаники разгружали поденщицы, перебрасывая из рук в руки скрипевшие на ладонях, как сходни, прочные, зеленые шары. По утрам из города набегали торговцы, лазали, прыгали по плотам и сходням, забирались в дощаники, волокли арбузы в корзинах и мешках на берег.
И здесь, как на базаре, нельзя было приметить Анну Тимофевну в поворотливой толпе, и здесь она отбивалась локтями от наседавших завистниц, голосила, рвала из чужих рук свою удачу, ничем не отличная от крикливых торговок.
В это утро - придавленное частым дождем - река завилась беляками, и ветер гонял их широко и шумно. Дощаники, точно насаженные на тугую пружину, подпрыгивали неровно, и глухо стукались об их бока растеребленные бревна плотов. Сходни закопались в береговой песок. Были они скользкие, как тесина, пролежавшая долго в воде, и кладь катилась по ним, как по льду.
Наложив через края двуручную корзину арбузами, Анна Тимофевна докатила ее почти до берега, когда, пробираясь на дощанике, кто-то толкнул корзину ногой. Она скользнула со сходней коротким полукругом и тяжело плюхнулась в воду. Один за другим на поверхность вынырнули и поплыли, покручиваясь, арбузы.
По берегу, на дощаниках поднялся крик и хохот.
- Багром их, багром, маманя!
Анна Тимофевна сбежала со сходен и, точно не слыша смеха, не задумываясь, вошла в воду. Берег был отлогий, кругом, точно раздерганная мочала, плавали бревна, постукивались лодки - к ним плотно прибило арбузы. По пояс в воде, Анна Тимофевна собрала их в корзину под немолчный, веселый хохот поречан, увязала кладь в тележку и потянула ее по крутому взвозу.
Непереставая хлестал ветер, и, как туман, колыхалась над землей густая сетка дождя. В размытой грязи ноги и колеса ползли назад - под-гору - и повозка была тяжела. На руках и вытянутой шее Анны Тимофевны выступили жилы, извитые и блестящие, как дождевые ручьи. Липкая, тяжелая юбка цеплялась за ноги, и переставлять их было так трудно, точно они были вправлены в колодки.
Анна Тимофевна только раз остановилась, чтобы вытереть лицо и передохнуть. И когда утиралась, ощутила на губах вкус соли и подумала, что вспотела. Но тут же по влажной щеке скользнула торопливая слеза, и она улыбнулась самой себе. И вспомнила, как пришла ей в голову притча - одна на всю жизнь - притча о жизни, которую надо пройти, и опять улыбнулась.
