Время летело; прошла зима; тоска моя по Лизе начинала терять свою первую силу; желание свидеться с ней не уменьшалось, но воспоминание о ней не сопровождалось уже горькими слезами. Я привыкла к одиночеству, как птица к клетке, и приобрела даже некоторое спокойствие духа. Я приветствовала снова весну, как дорогую гостью, и по-прежнему под ясным небом майского дня находила минуты безотчетного упоения.
В конце июля Марья Ивановна не шутя стала поговаривать, что она пошлет за Лизой, как управится с уборкой хлеба. Сердце мое забилось при этом известии, и как только осталась я одна с Марьей Ивановной, то бросилась к ней на шею и расцеловала ее. Это чуть не до слез умилило Марью Ивановну.
— Непременно пошлю, — сказала она, — нет, она не думай, что я совсем отдала, надо и честь знать, и мать вспомнить; будет, повеселилась — поскучай-ка теперь с нами. Да и что за скука! — прибавила Марья Ивановна, — отчего скучать? вот вы — то в саду погуляете, то между собой посмеетесь; мы с маменькой да с Катериной Никитишной в карты бьемся — отчего скучать?
Я была рада, что так думала Марья Ивановна. Во мне еще так много было тогда эгоизма.
— Лиза! Лиза! — повторяла я в восторге, обегая с живостью тенистые аллеи и густые куртины, наполненные орешником и яблонями, на которых зрели янтарно-розовые плоды. — Как она будет всему этому рада, — думала я. — А грибов, грибов-то сколько нынешний год!
IV
Уже прошло несколько дней, как отправлена была за Лизой крытая тележка.
Однажды сидела я на крыльце в ожидании радостного свидания с ней, в сладком раздумье об этом свидании, как вдали послышался звук колокольчика, и по дороге, от сосновой рощи, поднялось облако пыли.
— Посмотрите-ка, барышня, — сказала подошедшая Дуняша, — ведь это Лизавета Николаевна едут.
В эту минуту мне показалось, что у меня выросли крылья, что я лечу навстречу Лизе, — такая сильная радость наполнила мне сердце.
Да, это вправду была Лиза. Тележка остановилась у крыльца Марьи Ивановны; только страх рассердить тетушку удержал меня бежать туда, чтоб броситься на шею приезжей.
Но вот я пережила и минуты ожидания, и уже она на дороге к нашему дому, я хочу бежать к ней навстречу и останавливаюсь.
— Она ли это? — думаю я, — неужели она? эта нарядная, стройная барышня, с косой, обвитою вокруг гребенки, в прекрасном кисейном платье…
— Здравствуй, Генечка! — говорит она мне слишком знакомым голосом, — или ты меня не узнаешь?
И мы заключили друг друга в объятья.
Вот и Т-ская гостейка, — сказала Марья Ивановна, — посмотри-ка на нее, Генечка, ведь ее узнать нельзя. А мы с тобой, радость моя, так деревенщина попросту, да оно и лучше…
Лиза точно переменилась. Во-первых, была очень порядочно одета и манеры ее против прежнего получили некоторую развязность и ловкость. В этой перемене было для меня что-то наводящее грусть, в которой я не могла и не умела дать себе отчета. Я неясно сознавала, что в год, проведенный нами розно, соткалась довольно плотная сеть, отделявшая нас друг от друга.
Тетушка приняла Лизу приветливо, хотя в душе и не очень любила ее. Старушка питала к ней невольное чувство ревности и с горечью думала, что привязанность к Лизе может ослабить во мне все другие привязанности. Тетушка видела, как я грустила и тосковала в разлуке с Лизой, и поняла, что одна ее любовь, как ни была безгранична она, не была достаточна для моего счастья. Но эти чувства никогда не выражались у нее никакими желчными выходками, никакою раздражительностью. Часто в отсутствие Лизы она говорила мне:
— Тебе скучно со мной, моя милая! Я уж стара, не могу быть для тебя подругой.
И была довольна, как дитя, когда я успокаивала ее и уверяла неложно, что она мне дороже всего на свете.
— Вот, Душа моя, — обратилась она к Лизе, — ты уж теперь просвещенная городская девица. Пользуйся этим случаем и моли Бога за сестрицу.
— Ну зачем маменька выписала меня сюда? — сказала мне Лиза, когда мы остались с ней одни. — Она думает, что мне очень весело в нашем медвежьем углу. Ведь она лишает меня счастья. Кого я здесь вижу, чему научусь?
Хотя меня слегка и кольнули слова "медвежий угол", "кого вижу", но я не противоречила Лизе, а только старалась уклониться от дальнейших рассуждений об этом предмете.
Лиза откровенно рассказала мне, что в нее влюблен какой-то Федор Матвеевич, protege Татьяны Петровны, и хочет непременно на ней жениться, что Татьяна Петровна обещала прислать за ней лошадей по первому зимнему пути и устроить судьбу ее с Федором Матвеевичем, что она покуда не говорит об этом маменьке, потому что та не утерпит, всем расскажет.
— А что этот офицер, о котором ты мне писала? — спросила я ее.
— Он уж уехал. Ведь это было так, пустяки… он заинтересовал меня, каждый день проезжал мимо дома; я после уж и к окошку не подходила, боялась, чтобы Анфиса не заметила. Еще выдумала бы что-нибудь.
— Кто эта Анфиса?
— Это воспитанница Татьяны Петровны. Такая хитрая. Так к Татьяне Петровне подбилась, что та без нее жить не может. Вот, Генечка, попросись у тетеньки ко мне на свадьбу, весело будет. Татьяна Петровна верно будет звать тебя.
От всех этих разговоров на душе у меня становилось холодно и неприятно, будто я не доискивалась в ней чего-то, что мне было дорого и мило.
Лиза слишком переросла меня положительностью и на прежние наши мечты и забавы смотрела почти равнодушно, как взрослый на куклы. Игры наши не ладились и после двух-трех неудачных попыток совсем прекратились. Другие интересы, другие цели занимали ее; они ярко виделись ей в будущем, между тем как для меня все еще было покрыто туманом.
Между тем слух о приезде Лизы занимательною новостью распространился между соседями, во мнении которых она выиграла по крайней мере на сто процентов, возвратясь из большого города. От нее ждали и новых модных нарядов "на фасон", и бесконечных любопытных рассказов о том, что она видела и слышала. Те, которым удалось видеть ее, разносили о ней слухи самые заманчивые, возбуждавшие неодолимое любопытство посмотреть на "городскую барышню".
По воскресеньям в нашей церкви стали появляться новые лица и невиданные дотоле франты из мелкопоместных дворян. Многие знакомились с Марьей Ивановной. Ее незначительное состояние давало повод к надеждам, что Лиза не будет слишком разборчивою невестой, и потому некоторые даже решались предлагать ей руку и сердце, но получили отказ.
Лиза посмеивалась над ними втихомолку, но все-таки кокетничала с ними, несмотря на их грубость и необразованность. Она с нетерпением ожидала приближения зимы, чтоб опять уехать в Т***, где должна была решиться ее судьба.
Теперь в ее сердце, в свою очередь, я была в стороне… Теперь более, нежели когда-нибудь, я мысленно с грустью и благодарностью обращалась к Павлу Иванычу, и горячие слезы мои нередко капали на оголившиеся корни старой березы, под которою мы так часто разговаривали с ним.
Я не любила напоминать о нем Лизе, потому что она относилась к нему почти с презрением, а к чувствам моим так, как будто была вполне уверена, что в сердце моем не осталось никакого следа от этой встречи.
В конце августа в одном большом богатом селе, верстах в десяти от нас, каждый год бывает ярмарка.
Во времена тетушкиной молодости ярмарка эта была блистательным торжеством, временем различных веселостей и всех замечательных происшествий. Впоследствии, когда богатое дворянство, наполнявшее тот край, обмелело, состарилось, перемерло, раздробилось, ярмарка утратила половину своего блеска. Была и другая причина: двадцать лет назад, по словам тетушки, в ближайшем уездном городке нельзя было ничего найти порядочного, кроме соли и муки, и потому Ивановская ярмарка доставляла, кроме удовольствий, многие необходимые запасы для народа: огурцы, медь, деревянное масло, лук, чеснок, разные крупы, изюм, миндаль и проч. (все это покупалось годовым запасом) и предметы роскоши для людей зажиточных. В мое же время в нашем уездном городке были и лавки с красным товаром, и рыбный ряд, и даже каждый день мягкие калачи.
Но все-таки и в настоящее время ярмарка была немаловажным событием, хотя и не имела уже такой существенной необходимости, как двадцать лет назад.
Она манила еще православный люд под рогожные балаганы. Мелкопоместные дворяне и остаток прежней аристократии нашего края собирались туда, как на partie de plaisir;[3] невесты и теперь находили в толпе своих суженых. 26-го августа, то есть накануне, в доме у нас каждый год бывало необыкновенное движение, вся дворня толпилась в прихожей и впускалась поочередно к тетушке испрашивать позволения идти на ярмарку. Сперва являлись старшие. Получали позволение и ежегодную награду деньгами, вследствие чего кланялись тетушке в ноги и выходили с торжествующей улыбкой.
