Фебуфис выслушал новость о Пике как бы в забытьи: его не интересовало теперь ничто, даже и то, что и с самим с ним происходило: всё ему представлялось тяжёлым сновидением, от которого он хотел бы отряхнуться, только это казалось невозможным. Он чувствовал, что как будто ушёл далеко в какой-то дремучий лес, из которого не найти выхода. Да и куда выходить? И зачем? Здесь он всё-таки значительная величина, хоть по герцогскому распоряжению, а во всяком другом месте он станет наравне со всеми судим свободным судом критики, и... он знает, какое она отведёт ему место... Тяжкое унижение! Здесь он ничего этого не испытает... Сюда ничто ему неприятное не проникнет - против этого велено принять меры. Он в этом не виноват, а между тем ему от этого спокойно, и он лёг на диван, покрыл ноги
Фебуфис встал несколько мрачный и серьёзный, молчал в продолжение всего стола, но при конце обеда прямо, без всяких предисловий, спросил Пика:
- Я слышал, ты женишься?
- Кто тебе это сказал?
- Герцог.
- На ком же, смею спросить?
- Ну, что за глупость: будто ты не знаешь.
- До сих пор не знаю.
- На какой-то милой девушке, невинной монастырке, которую ты прозвал "прелестною Пеллегриной". Зачем ты покорил её сердце и научил её, как узнавать букана от букашки?
Пик расхохотался.
- И герцог это знает?
- Он говорил мне об этом.
- Боже мой, какая противность! Чего он только не знает? Кажется, всё, кроме нужд своего народа!
- Так это правда или нет?
- Что я женюсь?.. Конечно, неправда!
И Пик опять расхохотался. Он, такая маленькая крошка, чья незаметная фигура во всех возбуждала смех и шутливость, как он мог быть любим милою девушкой, которая ему чрезвычайно нравилась? И он женится! Это самому ему только и могло казаться слишком грубою и слишком неотделанного насмешкой, но тем не менее через несколько дней он сказал Фебуфису:
- Знаешь, я в самом деле, кажется, женюсь!
- Отчего же тебе это вдруг стало казаться?
- Оттого, что я сделал Пеллегриночке предложение, и объяснился с её отцом, и от обоих от них получил согласие.
- Вот те чёрт! В таком случае я поздравляю тебя, - ты, значит, наверное женишься.
- Да, вообрази, женюсь! Это случилось как-то внезапно... У неё есть кузен, молодой офицер, мерзкий шалун, который выдал мою тайну, и я был должен объяснить мои намерения... Конечно, не бог знает что: мы с нею просто ходили и гуляли, но этот достопочтенный старик, её отец... он наивен так же, как сама Пеллегрина, и это не удивительно, потому что он женился на матери Пеллегрины, когда ему было всего двадцать лет, и его покойная жена держала его в строгих руках до самой смерти... Она умерла год тому назад.
- Он, верно, рад, что она умерла.
- М... ну - не знаю. Его племянник говорил, будто она ставила его на колени, и за то старичок теперь желает будто компенсации и, как только выдаст дочь замуж, так сам опять женится. Но этому хотят помешать.
Фебуфис уловил вполне ясно только последнее слово и повторил вяло:
- Жениться! Это значительный ресурс при большой скуке.
- Так ты против женитьбы?
- Как можно! Особенно при настоящем случае, когда кое-что может перепасть и на мою холостяцкую долю.
- Да ведь, признайся, и тебе здесь скучно... Ты скучаешь?
- Очень скучаю, мой милый Пик, и потому я был бы очень счастлив, если бы ты и твоя будущая жена не отогнали меня, старика, от своего обеденного стола и от вашей вечерней лампы. А уж потом я буду желать вам спокойной ночи.
- О, конечно, это так и будет! Это непременно так и будет! Мы с тобой не расстанемся и будем жить все вместе. Мы уже об этом говорили. Пеллегриночка тебя очень почитает. Она пренаивное дитя: она сказала, что она меня "любит", а тебя "уважает", и сейчас же вскрикнула: "Ах, боже мой! я не знаю, что больше!" Я ей сказал, что уважение значит больше, потому что оно заслуживается, и указал на её чувства к отцу, но она пренаивно замахала руками и говорит: "Что вы, что вы, я папу и не люблю и не уважаю!" Я удивился и говорю: "За что же?" А она говорит: "Я к нему никак не могу привыкнуть". - "В каком смысле?" - "Я не могу переносить, для чего от него бобковою мазью пахнет". - "Какие пустяки!" - "Нет, говорит, это не пустяки; мать тоже никак не могла привыкнуть: она правду ему говорила, что он "не мужчина". - "Что же он такое?" - "Мама его называла: губка! Фуй!" - "Чем же это порок?" - "Да фуй!.. мне о нём стыдно думать!" Ты вообрази себе этакую своего рода быстроту и бойкость в нераздельном слитии с монастырскою наивностью... Это что-то детское, что-то как будто игрушечное и чертопхайское... и, главное, эти неожиданные сюрпризы и переходы, начиная от букана до мужчины и до не-мужчины... Ведь всё это видеть, всё это самому вызвать и наблюдать все эти переходы...
- Что и говорить! - перебил Фебуфис. - Во всём этом, без сомнения, чувствуется биение жизненного пульса.
- Да, вот именно, биение жизненного пульса.
И ему было дано вволю испытать на себе в разной степени биение жизненного пульса. Одно из высших удовольствий в этом роде он узнал в самый блаженный миг, когда после свадебных церемоний остался вдвоём с прелестною Пеллегриной. Случай был такой, что Пик совершенно потерялся, убежал в холодный зал и, прислонясь лбом к покрытому изморозью оконному стеклу, проплакал всю ночь. В этом же положении спасла его утром его молоденькая жена: она подошла к нему с своим невинным детским взглядом в утреннем капоте новобрачной дамы, положила ему на плечи свои миниатюрные ручки и, повернув к себе этими ручками его лицо, сказала:
- Мой друг, ведь я не раздевалась...
- Мне всё равно! - ответил спешно Пик.
- Нет... не всё равно.
У Пика кипела досада, и он ответил:
- Я говорю вам: это мне всё равно!
- А я... я себе этого даже и объяснить не могу...
- Себе!
- Да.
- Даже себе не можете объяснить?!
- Вот именно!
- Это становится интересно.
- Я помню одно, что я дежурила в комнате у начальницы, и он неслышно взошёл по мягким коврам, и... он взял меня очень сильно за пояс...
- Чёрт бы вас взял с ним вместе!
- Но я не раздевалась и только была совсем измучена... и я больше ничего не знаю... я ничего не помню...
- Не помните!
- Да, я затрепетала...
- Затрепетала!
- Да, затрепетала... мы так воспитаны.
- Вы очень оригинально воспитаны... Ничего не понимаете...
- Да... не понимала, а теперь мне дурно.
Пик хотел её оттолкнуть, но вместо того принял жену под руки, отвёл её в спальню, помог ей раздеться и сказал:
- Раз всё было так, то это предается забвению.
Она в полузабытьи, с глазами, закрытыми веками, слабо пожала его руку.
- Но только мы уедем отсюда. Здесь им везде уж слишком полно.
- Как ты хочешь, букан, - прошептали милые, детские уста Пеллегрины.
Пик улыбнулся и стал целовать их и повторял:
- Мы от него уедем, уедем, букашка!
- Да, уедем, буканчик, - отвечала Пеллегрина, - только не надо ничем тревожить папу.
Пик все позабыл и растаял в объятиях своей наивной жены.
Букан и букашка были счастливы. Равновесие в их жизни нарушалось только одним сторонним обстоятельством: отец Пеллегрины, с двадцати лет состоявший при своём семействе, с выходом дочери замуж вдруг заскучал и начал страстно молиться богу, но он совсем не обнаруживал стремления жениться, а показал другую удивительную слабость: он поддался влиянию своего племянника и с особенным удовольствием начал искать весёлой компании; чего он не успел сделать в юности, то всё хотел восполнить теперь: он завил на голове остаток волос, купил трубку с дамским портретом, стал пить вино и начал ездить смотреть, как танцуют весёлые женщины. Спустя малое время он не выдержал и сам принял участие в танцах.
По его значению в военном мире, внутренний Шер довёл об этом до сведения герцога, а герцог, встретя его в парке, спросил:
- Ты танцуешь?
- Виноват, - отвечал генерал.
- Отчего ты это вздумал?
- Рано женился и ничего не испытал в молодости, ваша светлость.
- То-то! Смотри, чтоб этого не было.
Почтенный воин дал слово своему повелителю, но не в силах был этого слова выдержать: молодая компания опять увлекла его в опасное сообщество, где он нарушил своё обещание: он пил и танцевал, и, делая ронд в фигуре, вдруг увидал перед собою внутреннего Шера... Генерал сейчас же упал и переломил себе хребет, а когда пришёл на мгновение в себя и сообразил, что об этом узнает герцог, то тотчас же тут и умер на месте преступления. Внутренний Шер тихо перенёс героя ночью в его жилище и утром доложил герцогу. Герцог слушал начало доклада в гневе, но потом был тронут поступком генерала и сказал:
- Он хорошо кончил!
Затем вышло распоряжение, чтобы молодых людей посадить под арест, танцорок высечь, а усопшему сделать погребальный церемониал по его заслугам и произнести над его гробом глубоко прочувствованное слово.
Всё это было исполнено, и герцог сам был тут, сам окинул взором церемонию, сам выслушал слово и даже приткнулся рукою ко гробу некогда храброго человека, а потом с чувством пожал руку его дочери. Факт этот целиком перешёл в историю народа.
