Он порывисто привлек ее к себе и радостно стал осыпать своими страстными поцелуями ее лоб, глаза и щеки. Но девушка высвободилась из его объятий и мягко, но решительно отстранила от себя рукой его лицо.
— Нет… нет… этого не надо… не надо, — прошептала она с мольбой и болью в голосе.
Он как бы опомнился и, стараясь овладеть самим собою, провел себе по лбу ладонью.
— Простите этот невольный порыв! — со вздохом сказал он, смущенно глядя в землю, — но вы видите, что он искренен. Он только доказывает как безумно люблю я вас, какое счастье подарили вы мне как воскресили меня, одним лишь своим словом, своим да, Тамара!.. Итак, это бесповоротно?
— Я уже сказала, — подтвердила девушка.
— В таком случае вот что: надо условиться, — предложил он, — в течение недели едва ли нам придется свидеться иначе как только в обществе, при посторонних; поэтому уговоримся теперь же. Я завтра же пойду к игуменье и, конечно, под строжайшей тайной предупрежу ее о вашем желании, разумеется, не называя имени, — а она уже в течение этих дней успеет приготовить все к вашему приему. Уйти из дома, — продолжал он, — мне кажется, всего удобнее будет вам в шабаш, в пятницу, в такое время как вот теперь; по крайней мере, вы не рискуете встретиться на улице ни с одним евреем. Я явлюсь сюда, а моя карета будет ожидать нас в вашем глухом переулке, и я отвезу вас прямо к Серафиме. Согласны?
— Я свое уже сказала; теперь — ваше дело и ваша воля, — проговорила девушка, подымаясь со скамейки.
— Стало быть в пятницу ночью? Так? Решено?
— Когда хотите. Я исполню все, что вы скажете. Однако пора уже… Простимся, — добавила она, протягивая ему руку, к которой тот прильнул горячим, долгим поцелуем, и они вышли из беседки.
Задний конец сада выходил на глухой, безлюдный переулок, где не было ничего, кроме покосившихся ветхих заборов да убогих плетней, окаймленных изобильными зарослями бурьяна, будягов, лопушника и крапивы. На этот переулок, нестерпимо пыльный в ведро и до невылазности грязный в ненастье, выходили с обеих сторон только окраины садов да задворки и огороды каких-то убогих мещанских мазанок и домишек. Там и днем-то за редкость было повстречать человека, а по ночам даже и собаки не лаяли.
Тамара проводила своего спутника до калитки, проделанной в заборе и, простясь задвинула вслед за ним железную замычку, которая была сегодня пред шабашем осторожно отомкнута ее же предусмотрительною рукой.
Оставшись одна, девушка с минуту еще простояла в раздумье у забора, прислушиваясь к слабому шелесту удалявшихся шагов ее друга, и затем вышла из бурьяна на дорожку, направляясь к дому.
Она шла под темным, почти сплошным навесом ветвей старорослых лип и грабов и уже почти поравнялась со своей заветной беседкой, как вдруг навстречу ей из-за ближайшего куста выступила и стала поперек пути чья-то мужская фигура.
Тамара в испуге отшатнулась назад.
— Не пугайтесь, фрейлен, это я, — не без иронии предупредил ее мужской голос, по звуку которого она узнала Айзика Шацкера.
— Что вы здесь делаете, бохер? — взволнованно спросила она, чуя упавшим сердцем что-то недоброе.
— То же, что и вы, фрейлен, — насмешливо ответил гимназист, — вероятно, подобно вам, наслаждаюсь поэзией ночи. Но мне-то оно сподручнее сползти сюда с сеновала, — продолжал он, — а вот вы, скажите, какими путями попали сюда? Конечно, не в дверь, а через окошко?
— Предположите, что и так, если угодно, — сухо оборвала его Тамара.
— Увы, фрейлен, — ядовито вздохнул Айзик, — это не предположение, а к несчастью факт, которому сам я был очевидным свидетелем.
— Что ж из того? я вас не понимаю, сударь.
— Полноте! Что тут притворяться! — с горечью воскликнул Айзик и, чего давно уже не смел он себе позволить, вдруг довольно бесцеремонно взял ее за руку. — Я знаю все, Тамара, — произнес он значительным веским тоном, — понимаете ли, все! Я все видел и слышал.
— Подслушивали? — уязвила его девушка. — Гм… что ж, тем хуже для вас.
— Не для вас ли скорее. фрейлен? — возразил Айзик. — Вы сейчас сидели в этой беседке с графом Каржолем, — продолжал он. — Не вздрагивайте, чего это вы так вздрогнули вдруг? Ведь я же предупредил вас, что мне все известно.
Тамара слегка скользнула по нему испытующим взглядом, для того, чтобы разъяснить себе, точно ли говорит он правду, или же только хитрит с намерением поддеть ее на удочку и таким способом выведать то, что ему нужно.
— Да, вы сидели с ним, — продолжал гимназист тоном твердого убеждения и не без торжествующей иронии. — А теперь не угодно ли посидеть со мной. Я требую этого, фрейлен. Понимаете, что вы теперь в моих руках: в моей воле и спасти, и погубить вас. Мне надо объясниться с вами. Пойдемте!
Сраженная этой бедой, столь внезапно обрушившейся на ее голову, Тамара не успев еще сообразить, как ей быть теперь, машинально последовала в беседку за Айзиком, который почти тащил ее туда насильно, не выпуская из своей руки ее руку.
— Сядьте! — повелительно предложил он, садясь и сам рядом с ней на скамейку. — Сядьте и постарайтесь выслушать меня хладнокровнее.
И он как-то инквизиторски примолк на мгновение с нарочным расчетом усилить посредством этого молчания «громоподобность» последующего поступления того, что он скажет, и затем, не без некоторой театральности скрестив на груди руки и в упор устремив пытливый взгляд на девушку, спросил ее вдруг чуть не верховным тоном допроса, в котором, однако же, кроме возмущенности его собственного духа, слышалась еще и доля сострадания.
— Скажите, Бога ради, что это вы задумали, несчастная?!
— Айзик, — предупредила она, решаясь и потому стараясь говорить как можно сдержаннее и спокойнее. — Это дело моей совести; но вам-то что до того?
— Как что до того? Мне-то?.. Ха-ха! Да ведь я, кажется, пока еще еврей, благодарение Богу!.. Это не личное мое, а общее еврейское дело; каждый из нас обязан сделать то же. Вы забываете, кто вы и что вы!
— Но у меня есть свой рассудок и своя воля, Айзик.
— Своя воля, свой рассудок! — укоризненно негодующим тоном повторил гимназист. — И они вам указывают изменить вере отцов!.. Вы хотите от нее отступиться? Этому не бывать, Тамара, не бывать!., я не допущу до этого! Я сегодня же утром открою все рабби Соломону. Я мог бы это сделать сию же минуту, но воздерживаюсь, в надежде, что может быть еще удастся повлиять на вас во благую сторону.
При этих последних словах, счастливая (как показалось ей) мысль озарила вдруг голову Тамары. Обмануть Айзика, показать ему, что он действительно убедил ее, пожалуй, приласкать его и тем убаюкать его подозрительность, — такова была эта мысль, и девушка глубоко затаила ее в своем сердце. Прежде всего она решилась дружелюбно и покорно выслушать все, что ни сказал бы ей Аизик.
— Скажите, — продолжал меж тем гимназист. — Что привлекло вас к этому человеку? Красота его, изящество? Но разве между евреями нет и красивее и изящнее? Поезжайте опять в Вену, вы встретите там в тысячу раз лучше его, и притом чистых, чистокровных евреев. Богатство его, что ли?
Но зачем оно вам, коли вы сами и теперь уже богаче не только его самого, но пожалуй, и всех предков его в совокупности; да еще вопрос крайне сомнительный, — какое это богатство у графа Каржоля и есть ли оно в действительности? Не пыль ли он пускает в глаза одному лишь городу Украинску? Ну, наконец, прельщает вас имя его, графский титул, аристократическое происхождение? Но, Бог мой! Вам ли, Тамаре Бендавид, кровной аристократке во Израиле, прямой потомственной отрасли царя Давида, вам ли гоняться за жалким титулом какого-то эмигрантского графчика Каржоль де Нотрека, род которого доходит до времен… ну, положим какого-нибудь Людовика Святого; но допустим, до самого даже Карла Великого. — Боже мой, что такое все эти Людовики и Карлы пред любым из наших Коганов, которые ведут свое древо от самого Аарона, брата Моисеева! Кто же более аристократы — они или мы?.. Да не только я, Айзик Шацкер, а каждый «пархатый жид», ам-гаарец[105] конечно, в тысячу раз более родовит и кровно аристократичен, чем любой из потомков всех этих Людовиков и Карлов. И вам ли, вам ли — дочери Бендавидов, опускаться до каких-то жалких Каржолей!.. Какой позор! Какое унижение!
— Бохер, мне кажется, вы все это слишком преувеличиваете, заметила Тамара, уже успевшая овладеть собой настолько, чтобы придать себе и вид, и тон наибольшего спокойствия и хладнокровия.
— Как; Я? Я преувеличиваю? — взволновался Айзик. — Фрейлен! Да самый тот факт, что вы теперь в саду, — что это такое, позвольте спросить вас?
— Что бы то ни было, бохер, но… во всяком случае не вы цензор моих поступков.
— Ошибаетесь, фрейлен. Не только я, ваш родственник и некогда друг ваш, но каждый еврей имеет право и долг удержать вас от пагубного шага.
