- Да что ж там такое было, Домна Платоновна?
- Что - стыдно сказать что: гадости одни были.
- Какие гадости?
- Ну известно, какие бывают гадости: шароварки скинутые - вот что было.
- Да как же, - говорю, - это так вышло?
- А вот и рассуждай ты теперь, как вышло. Меня попервоначалу это-то больше и испугало, что как он на Неве скинуть мог их да в узелок завязать. Вижу и себе не верю. Прибежала я в квартал, кричу: батюшки, не мой узел.
"Знаем, - говорят, - что _немой_; рассказывай толком".
Рассказала.
Повели меня в сыскную полицию. Там опять рассказала. Сыскной рассмеялся.
"Это, верно, - говорит, - он, подлец, из бани шел".
А враг его знает, откуда он шел, только как это он мне этот узелок подсунул?
- В темноте, - говорю, - не мудрено, Домна Платоновна.
- Нет, я к тому, что ты говоришь извозчик-то: не оброни, говорит, что накладено! Вот тебе и накладено, и разумей, значит, к чему эти его слова-то были.
- Вам бы, - говорю, - надо тогда же, садясь в сани, на узелок посмотреть.
- Да как, мой друг, хочешь смотри, а уж как обмошенничать тебя, так все равно обмошенничают.
- Ну, это, - говорю, - уж вы того...
- Э, ге-ге-ге! Нет, уж ты сделай свое одолжение: в глазах тебя самого не тем, чем ты есть, сделают. Я тебе вот какой случай скажу, как в глаза-то нашего брата обделывают. Иду я - вскоре это еще как из своего места сюда приехала, - и надо мне было идти через Апраксин. Тогда там теснота была, не то что теперь, после пожару - теперь прелесть как хорошо, а тогда была ужасная гадость. Ну, иду я, иду себе. Вдруг откуда ни возьмись молодец этакой, из себя красивый: "Купи, - говорит, - тетенька, рубашку". Смотрю, держит в руках ситцевую рубашку, совсем новую, и ситец преотличный такой - никак не меньше как гривен шесть за аршин надо дать.
"Что ж, - спрашиваю, - за нее хочешь?"
"Два с полтиной".
"А что, - говорю, - из половинки уступишь?"
"Из какой половины?"
"А из любой, - говорю, - из какой хочешь". Потому что я знаю, что в торговле за всякую вещь всегда половину надо давать.
"Нет, - отвечает, - тетка, тебе, видно, не покупать хороших вещей", - и из рук рубашку, знаешь, дергает.
"Дай же", - говорю, потому вижу, рубашка отличная, целковых три кому не надо стоит.
"Бери, - говорю, - рупь".
"Пусти, - говорит, - мадам!" - дернул и, вижу, свертывает ее под полу и оглядывается. Известное дело, думаю, краденая; подумала так и иду, а он вдруг из-за линии выскакивает: "Давай, - говорит, - тетка, скорей деньги. Бог с тобой совсем: твое, видно, счастье владеть".
Я ему это в руки рупь-бумажку даю, а он мне самую эту рубаху скомканную отдает.
"Владай, - говорит, - тетенька", а сам верть назад и пошел.
Я положила в карман портмоне, да покупку-то эту свою разворачиваю, ан гляжу - хлоп у меня к ногам что-то упало. Гляжу - мочалка старая, вот что в небели бывает. Я тогда еще этих петербургских обстоятельств всех не знала, дивуюсь: что, мол, это такое? да на руки-то свои глядь, а у меня в руках лоскут! Того же самого ситца, что рубашка была, так лоскуток один с пол-аршина. А эти меренье приказчики грохочут: "К нам, - трещат, тетенька, пожалуйте; у нас, - говорят, - есть и фас-канифас и для глупых баб припас". А другой опять подходит: "У нас, - говорит, - тетенька, для вашей милости саван есть подержанный чудесный". Я уж это все мимо ушей пущаю: шут, думаю, с вами совсем. Даже, я тебе говорю, сомлела я; страх на меня напал, что это за лоскут такой? Была рубашка, а стал лоскут. Нет, друг мой, они как захотят, так все сделают. Ты Егупова полковника знаешь?
- Нет, не знаю.
- Ну как, чай, не знать! Красивый такой, брюхастый: отличный мужчина. Девять лошадей под ним на войне убили, а он жив остался: в газетах писано было об этом.
- Я его все-таки, Домна Платоновна, не знаю.
- Что нам с ним один варвар сделал? Это, я тебе говорю, роман, да еще и романов-то таких немного - на театре разве только можно представить.
- Матушка, - говорю, - вы уж не мучьте, рассказывайте!
- Да, эту историю уж точно что стоит рассказать. Как он только называется?.. есть тут землемер... Кумовеев ни то Макавеев, в седьмой роте в Измайловском он жил.
- Бог с ним.
- Бог с ним? Нет, не бог с ним, а разве черт с ним, так это ему больше кстати.
- Да это я только о фамилии-то.
- Да, о фамилии - ну, это пожалуй; фамилия ничего - фамилия простая, а что сам уж подлец, так самый первый в столице подлец. Пристал: "Жени меня, Домна Платоновна!"
"Изволь, - говорю, - женю; отчего, - говорю, - не женить? - женю".
Из себя он тварь этакая видная, в лице белый и усики этак твердо носит.
Ну, начинаю я его сватать; отягощаюсь, хожу, выискала ему невесту из купечества - дом свой на Песках, и девушка порядочная, полная, румяная; в носике вот тут-то в самой в переносице хоть и был маленький изъянец, но ничего это - потому от золотухи это было. Хожу я, и его, подлеца, с собою вожу, и совсем уж у нас дело стало на мази. Тут уж я, разумеется, надзираю за ним как не надо лучше, потому что это надо делать безотходительно, да уж и был такой и слух, что он с одной девицей из купечества обручившись и деньги двести серебра на окипировку себе забрал, а им дал женитьбенную расписку, но расписка эта оказалась коварная, и ничего с ним по ней сделать не могли. Ну, уж знавши такое про человека, разумеется, смотришь в оба - нет-нет да и завернешь с визитом. Только прихожу, сударь мой, раз один к нему - а он, надо тебе знать, две комнаты занимал: в одной так у него спальния его была, а в другой вроде зальца. Вхожу это и вижу, дверь из зальцы в спальню к нему затворена, а какой-то этакой господин под окном, надо полагать вояжный [путешествующий, проезжий (франц.)]; потому ледунка (*12) у него через плечо была, и сидит в кресле и трубку курит. Это-то вот он самый, полковник-то Егупов, и будет.
"Что, - я говорю, этак сама-то к нему оборачиваюсь, - или, - говорю, хозяина дома нет?"
А он мне на это таково сурово махнул головой и ничего не ответил, так что я не узнала: дома землемер или его нету.
Ну, думаю, может, у него там дамка какая, потому что хоть он и жениться собирается, ну а все же. Села я себе и сижу. Но нехорошо же, знаешь, так в молчанку сидеть, чтоб подумали, что ты уж и слова сказать не умеешь.
"Погода, - говорю, - стоит нынче какая преотличная".
Он это сейчас же на мои слова вскинул на меня глазами, да, как словно из бочки, как рявкнет: "Что, - говорит, - такое?"
"Погода, - опять говорю, - стоит очень приятная".
"Врешь, - говорит, - пыль большая".
Пыль таки и точно была, ну, а все я, знаешь, тут же подумала, что ты, мол, это такой? Из каких таких взялся, что очень уж рычишь сердито?
"Вы, - говорю ему опять, - как Степану Матвеевичу - сродственник будете или приятели только, знакомые?"
"Приятель", - отвечает.
"Отличный, - говорю, - человек Степан Матвеевич".
"Мошенник, - говорит, - первой руки".
Ну, думаю, верно Степана Матвеевича дома нет.
"Вы, - говорю, - давно их изволите знать?"
"Да знал, - говорит, - еще когда баба девкой была".
"Это, - отвечаю, - сударь, и с тех пор, как я их зазнала, может, не одна уж девка бабой ходит, ну только я не хочу греха на душу брать ничего за ними худого не замечала".
А он ко мне этак гордо:
"Да у тебя на чердаке-то что, - говорит, - напхано? - сено!"
"Извините, - говорю, - милостивый государь, у меня, слава моему создателю, пока еще на плечах не чердак, а голова, и не сено в ней, а то же самое, что и у всякого человека, что богом туда приназначено".
"Толкуй!" - говорит.
"Мужик ты, - думаю себе, - мужиком тебе и быть".
А он в это время вдруг меня и спрашивает:
"Ты, - говорит, - его брата Максима Матвеева знаешь?"
"Не знаю, - говорю, - сударь: кого не знаю, про того и лгать не хочу, что знаю".
"Этот, - говорит, - плут, а тот и еще почище. Глухой".
"Как, - говорю, - глухой?"
"А совсем-таки, - говорит, - глухой: одно ухо глухо, а в другом золотуха, и обоими не слышит".
"Скажите, - говорю, - как удивительно!"
"Ничего, - говорит, - тут нет удивительного".
"Нет, я, мол, только к тому, что один брат такой красавец, а другой глух".
"Ну да; то-то совсем ничего в этом и нет удивительного; вон у меня у сестры на роже красное пятно, как лягушка точно сидит: что ж мне-то тут такого!"
"Родительница, - говорю, - верно, в своем интересе чем испугалась?"
"Самовар, - говорит, - ей девка на пузо вывернула".
Ну, я тут-то вежливо пожалела.
"Долго ли, - говорю, - с этими, с быстроглазыми, до греха", - а он опять и начинает:
"Ты, - говорит, - если только не совсем ты дура, так разбери: он, этот глухой брат-то его, на лошадей охотник меняться".
"Так-с", - говорю.
"Ну, а я его вздумал от этого отучить, взял да ему слепого коня и променял, что лбом в забор лезет".
"Так-с", - говорю.
"А теперь мне у него для завода бычок понадобился, я у него этого бычка и купил и деньги отдал; а он, выходит, совсем не бык, а вол".
"Ах, - говорю, - боже мой, какая оказия! Ведь это, - говорю, - не годится".
"Уж разумеется, - говорит, - когда вол, так не годится. А вот я ему, глухому, за это вот какую шутку отшучу: у меня на этого его брата, Степана Матвеича, расписка во сто рублей есть, а у них денег нет; ну, так я им себя теперь и покажу".
