Баб на судне было мало - только буфетчица и дневальная. С одной, естественно, жил капитан, а с другой - замполит. Иногда они менялись. Вся остальная команда завидовала им и устраивалась, как могла - кто онанизировал, кто гомосечился.
Гриша же боялся афишировать свои наклонности, и поэтому ему приходилось терпеть.
Маруся боялась, что Гриша окончательно подвинется и старалась отвлечь его от мрачных мыслей. Но он усматривал в любом ее действии злой умысел, он не доверял ей. С этим приходилось мириться.
Однажды после обеда Гриша, отодвинув в сторону тарелку, внимательно посмотрел ей в глаза и сказал: "Ладно, хватит притворяться. Передай своим, что задание выполнено. Больше к этой теме мы возвращаться не будем."
x x x
"Сегодня к нам в собор явился священник. Я как раз причесывался в подвале перед зеркалом, вдруг слышу крики: "Священник, священник!", и все понеслись наверх. А наша парторг, прямо как кенгуру, гигантскими прыжками перекрыла весь подвал и скрылась из виду. Только пыль завихрилась. Ну мне тоже стало интересно, и я еще раз поправил пробор, побрызгал на себя одеколоном - у меня есть такой небольшой фирменный флакончик, его очень удобно носить в сумочке - и так не торопясь пошел в алтарь. Там столпились все наши бабы, а на диване сидел священник, толстый, в очках, на нем была ряса вся золотая, а в ней разные камешки натыканы, правда, жутко засаленная, видно, что уже не первой свежести, и громко так говорил: "Ну что, девчонки? Как у вас мужья, дети? Может, не ладится что?" А они ему: "Рассказывайте лучше вы!" Ну он и стал рассказывать. Мне он сперва совершенно не понравился - такой бородатый грязный натурал, чем-то похож на Карла Маркса. Мне, лично, католические священники гораздо больше нравятся - они всегда чисто выбриты, и вообще, лица у них такие благородные, приятные. Я даже подумал, не перейти ли мне в католичество. Тогда, может, мне и на Западе легче было бы устроиться.
Но хорошо, что я сразу не ушел, а послушал - он так интересно рассказывал, что я понял - не внешность в человеке главное, а душа. Он, оказывается, был родом из сибирской деревни, а в семье их было пятнадцать человек, и всех репрессировали. Ведь тогда, при Сталине, было просто ужасно - чуть что не так скажешь, и готово - сразу за решетку. Да еще и детей даже - настоящий ужас! И совершенно несправедливо! Ведь его отец, тоже священник, и вся его семья активно помогали революционерам и партизанам и даже их прятали от Колчака, рискуя жизнью. А Лев Толстой, оказывается, который написал "Петра Первого" (так он сказал), приходится ему дальним родственником. При этих его словах Галя почему-то захихикала, насколько она все-таки циничная, что смешного она в них нашла? Она вообще мне как-то сказала: "Как-то надоело - включишь телевизор - попы, опять включишь - опять попы, лучше бы побольше эротику показывали". Я тогда ей ничего не сказал, но теперь меня даже передернуло от ее смеха. Ведь нельзя же так. Просто одни мужики на уме. Сейчас надо возрождать культуру, а на это способна одна только церковь, так надо же иметь хоть немного уважения. Священник про это тоже говорил. Он еще сказал, что существование Бога недавно научно доказано, и что в соборе скоро снова будет действующая церковь. Тут кто-то его спросил про то, где же тогда все будут сидеть, ведь алтарь придется освободить, наверное. А он так ласково посмотрел вокруг и сказал: "И в алтаре сидеть будете, все по-старому останется. Только мы вам по пятьсот рублей зарплату платить будем!" Тут все просто охнули и очень обрадовались. Только наша парторгша стояла с такой каменной рожей, непонятно было, нравится ей это или нет. Ну, у нее всегда рожа такая, одинаковая. А зам директора был явно недоволен, он стал этого священника из алтаря выгонять, ну тот ушел, конечно, не драться же ему с начальством. Только мне показалось странным, что он, когда из алтаря выходил, полез прямо через ограждение, которое вокруг царских врат выставлено, хотя рядом был свободный проход. А он задрал рясу и так и полез, - все посетители даже удивились.
Потом я пошел обедать. Я зашел за Марусиком, она работала недалеко. Мы отправились в пирожковую. Я купил один пирожок и кофе, и Марусик тоже. Рядом с нами ел мужик, он сожрал целых пять пирожков, а шестой только надкусил и оставил на тарелке. Тогда я подтолкнул Марусика локтем и показал ей на пирожок. "Возьми скорей", - сказала Марусик. Я и сам собирался это сделать, и сразу его схватил и съел. "Ты что, я же пошутила", - сказал Марусик. Но мне было наплевать. Я не такой богатый, чтобы разбрасываться пирожками. "Ты же худеешь", - продолжал приставать ко мне Марусик. "Наплевать", - ответил я. Я почему-то ужасно хотел есть. Потом мы зашли в винный магазин. Там была огромная очередь, но мне нужно было купить бутылку, и ей тоже. Мы встали в хвост, он выходил на улицу. Рядом с нами какой-то здоровый мужик со вздохом сказал: "Да, это тебе не Германия!" Он, наверное, был в Германии, я только хотел поддержать его, как тут стоявший рядом хилый алкаш с орденскими планками на груди рванулся, растолкал всех, бросился на него и схватил за грудки. "Это ты сказал Ермания? Кто сказал Ермания? Я тебе покажу Ерманию!" - завопил он и стал тыкать мужику в рожу своим кулачком. Я очень обрадовался, что не успел еще ничего сказать. Мы с Марусиком отошли подальше, и смотрели и веселились. Тут подбежали какие-то другие мужики и оттащили ветерана. А тот вопил: "Ах ты курва немецка!" Почему-то он этого мужика называл курвой.
Потом мы купили бутылку и решили зайти в книжный магазин к Вене. Вени, как всегда, на месте не было, он сидел в задней комнате с какими-то людьми и курил "Мальборо".
"А, это ты," - высокомерно сказал он и кивнул. Мне стало обидно. Все же он порядочное говно, если позволяет себе так со мной обращаться. Одного из них я знал - его звали Леша, он работал манекенщиком в Доме; моделей. У него были очень длинные ресницы и длинные ноги. Он рассказывал, как ездил в Италию, и одна итальянка в него влюбилась и подарила ему куртку, джинсы, рубашки, в общем, одела с ног до головы. А он за это ее один раз трахнул, это с его стороны был просто подвиг. Мне, конечно, стало противно, а тут еще Марусик хихикал. Меня ее хихиканье совсем вывело из себя, и я ей сказал: "Марусик, почему у тебя такие желтые зубы?", а она нисколько не обиделась и говорит: "Это чтобы скорее тебя съесть". Все рассмеялись, а я еще больше разозлился.
Я поссорился с Веней. Веня сказал мне, что Сережа очень красивый, а когда я ответил, что Сережа как человек говно. Веня сказал, что он сейчас во Франции и дружит с каким-то Эженом Ионеско, причем он сказал: "С самим Эженом Ионеско". Тогда я ответил, что Ионеско тоже может быть говном, и. скорее всего, совершенно не разбирается в людях. Когда Веня начинает строить из себя умника, меня просто тошнит, он иногда на меня давит.
Он мне тут как-то сказал: "Знаешь, Павлик, мы с тобой как два отрока в печи, хороши и горячи". Я сперва подумал, что он рехнулся. А он привязался ко мне с какими-то поэтами и не отстает. Он меня так довел, что, в конце концов, я не выдержал и сказал: "Слушай, отьебись ты от меня со своими поэтами. Я уже недавно одних видел в Доме архитектора, да и ты, кажется, тоже. Тебе что, не хватило?" Так мы и поссорились. Вообще, Веня и надрать запросто может. Один раз кинет, второй, и получается сплошное кидалово. Он ведь не понимает, что у меня нет денег, что я готов последнее для него отдать - он этого не ценит. Он всегда смотрит на сторону и ищет себе чего-нибудь получше. Он сказал, что его приятель Сережа по прозвищу "Пусик" тоже решил поехать за границу по приглашению. Я его раньше знал - ну просто редкое говно. Мне кажется, что таким людям вообще нельзя разрешать выезжать за границу, чтобы они нас там не позорили. Я знал, что он скрывается от призыва в армию - он как-то сам проговорился. Ну и я позвонил в военкомат и в ОВИР и все про него рассказал. Его нашли и упрятали в психушку, там ему, по-моему, самое место.
На работе все смотрят на меня как-то странно, непонятно, что я им сделал. Хотя, наверное, это из-за той забастовки, и из-за того, что я последние дни дорабатываю.
Вчера мы с Галей пошли в подвал выпить чаю, а одна старуха-смотрительница - инвалид и ветеран стада рассказывать, как она в блокаду шофером работала. Говорила она сплошным матом, я прямо с трудом понимал, о чем она говорит. А рассказывала она, как однажды вышла из дому зимой, а на сугробе три детские головки стоят. Это кто-то младенцев сожрал от голода, и головки на сугроб выставил - нет, чтобы студень сварить! Это же надо за едой такое говорить! Я потом про это Марусику рассказал, а она мне: "Ну конечно, если собак и крыс ели, то дети, наверное, вкуснее". Ужас какой!...
Старухе той лет девяносто, а она все работает и работает. Она старая коммунистка. Меня она просто обожает, как увидит, так сразу расплывается и норовит поближе подойти. Я же ее не перевариваю, она мне аппетит портит. Глазки у нее маленькие, как буравчики, рожа красная и седые кудельки - это химия.
