не хандрит, не жалуется, разве только чуточку всплакнёт порой, а потом опять защебечет.
– А мы где? – снова затормошила его Тася. – Покажи, покажи.
Кай ткнул почти наугад – здесь – и неожиданно вспомнил, как когда-то показывал на мониторе Москву. Сердце дрогнуло, побежали тревожные мысли о матери, о Тасе, о собственной судьбе.
– Не вижу, – Тася чуточку надула губки. И тогда Кай нарисовал возле синей загогулины две фигурки: точка, точка и веточки рук и ног.
– Ой, – захлопала в ладоши Тася, – как у Самвела, – она вспомнила зарисовки петроглифов. – Это мы с тобой? Да? – и засмеялась. Она смеялась легко и беззаботно, как и положено смеяться в юности. И Кай засмеялся, глядя на неё. У него ведь тоже было юное сердце.
Много разных рисунков появилось в те дни в альбоме. Но больше всего там оказалось разноцветных цветов. Альбом превратился в большую прямоугольную клумбу.
Однажды Кай нарисовал чёрный цветок, а серёдку его сделал жёлтой.
– Что это? – изумилась Тася. Такого в альбоме ещё не появлялось.
– Небо в июне, – пояснил Кай. – Помнишь?
– Помню, – тихо вымолвила она. – Как не помнить.
А чёрный с синим венцом Тася объяснила уже сама – так выглядит нынешнее небо. А потом в центре чёрного цветка на тёмно-синем фоне венца появились белые крапинки. Тася кивнула – это было после того, как в небесной проталине они впервые увидели звёзды.
А ещё один цветок Кай нарисовал на толстом стебле. Лепестков было много, но они получились какие-то неяркие. Тася собралась было подправить их, но Кай остановил.
– А ты разве не узнаёшь, что это?
– Ой, – удивилась Тася, – и правда. Это же наш ветряк.
Ветряк стал появляться часто меж цветами. Цветы были красные, розовые, чаще жёлтые и оранжевые. А головка ветряка была всегда голубой.
– Потому что в нём ветер, – пояснил сразу же Кай.
– Но у нас же он чёрный, – попыталась возразить Тася.
– Это пепел чёрный, сажа. А ветер всё равно голубой.
Тася подняла голову, внимательно на него посмотрела.
– И глаза твои, – прошептала она и вдруг вспыхнула, потупилась.
А однажды Кай нарисовал чёрный ветряк. Это так решила Тася, что он нарисовал ветряк – крестовину на конусе.
– Ты его не включил, – попыталась объяснить она. – Потому он чёрный.
Тогда Кай, не говоря ни слова, обвёл крест жёлтым, чуть больше вытянув низ.
– А, – протянула Тася, кивая, – похожий крестик висел у неё на шее.
В тот вечер Кай с Тасей долго сидели обнявшись, мало о чём говорили. Зато во всю перекликались их юные сердца.
Потом они легли. Теперь они спали на одном топчане.
Блокнот стал постоянным спутником Кая. Он нигде не расставался с ним, и едва выпадала свободная минута, что-нибудь рисовал. То на листе возникал земной шар, солнце, другие планеты. То – переплетения линий, квадратов, прямоугольников. То снова вырастали цветы, то распускался ветряк. Цветы походили на ветряк, ветряк – на цветы. Иногда цветы и планеты покрывались сетью линий, квадратов и многоугольников, попадая, словно птицы, в тенёта. Но стоило перевернуть лист – и цветы и планеты снова вырывались на вольницу.
Однажды, когда Кай сидел возле постели матери и черкал в альбоме, подошёл Дебальцев. Капитан больше других просиживал возле Марии. Больше того, он отдал Марии свой топчан. Когда Вера Мусаевна предложила нести Марию в закуток, где прежде обитал Лассе, Дебальцев так на неё глянул, что она прикусила язык. Это было в тот день, когда Марию доставили с Урала на Пинежье. Вера Мусаевна смолчала тогда, но попыток расставить всё по-своему не оставила. «Это что же такое, – ворчала она, – как взял за руку там, – она имела в виду Уральское подземелье, – так и не выпускает». Докторша клонила к тому, что, дескать, больной нужен покой, уединение, но кто из обитателей пещерного городка уже не понимал истинной подоплёки её усилий.
Дебальцев сел на скамейку возле Кая. С некоторых пор он стал задумчивым и молчаливым. Кай, заметив эту перемену, насторожился, поделился этим с Тасей. Тася объяснила всё просто: «Он же ещё не старый, Дебальцев. Как и твоя мать, – она грустно поджала губы. – Увидел он её – вот и присмирел». «Присмирел, – протяжно повторил Кай. – Значит, присмирел. – Слово ему понравилось. – Я тоже присмирел, когда увидел тебя. – Он погладил её по головке. – Умница ты моя!»
Молчание других угнетало Кая. Оно напоминало о той розни, что будоражила обитателей пещер совсем недавно. Но с Дебальцевым Кай этого не чувствовал. Они вообще мало стали разговаривать. Даже о пустяках, о бытовых мелочах, обходясь зачастую взглядами, мимикой и жестами. А об Альпийском центре, об опасности, которая исходит оттуда, – и подавно. Об этом старались помалкивать все, тая свои мысли друг от друга: не скажешь чего, – глядишь, и не накличешь. Однако здесь, возле Марии, эти мысли возникали помимо воли. Словно тут было некое силовое поле, словно тревога исходила от самой Марии, всё ещё пребывавшей в беспамятстве. Тревога будила недавние воспоминания и оборачивалась закономерными вопросами: что же делать и как противостоять?
Дебальцев, сидевший сбоку, покосился на альбом. Ветряки, ветряки, ветряки… Ему даже цветы, наверное, показались ветряками, Дебальцеву. Что для него, военного человека, был цветок. Он, может, и думать о них забыл, о цветах.
– Много энергии понадобится, – не столько спросил, сколько заключил капитан. В отличие от остальных Дебальцев видел Кая в деле и воспринимал его не как юнца, а как младшего, но знающего и умеющего многое человека, причём многое из того, что было недоступно и ему, человеку бывалому и зрелому.
Кай кивнул.
– Много. – Вспомнил слова матери, которая предостерегала от поспешных действий. – Очень много.
– Да-а, – протянул Дебальцев. – Тут епархия Стёпки. Без Шаркуна никуда. Но как к нему… Он ведь… сам знаешь…
Этот разговор слышала Тася. Она прикорнула в уголке – даже Кай, кажется, потерял её из виду. В тот же вечер Тася поделилась услышанным с Верой Мусаевной, выставив на первый план заботу Дебальцева. Ну, а докторша уже накрутила Шаркуна.
Она была добрая баба, Вера Мусаевна. Могла последнее с себя отдать, если понадобится. Но с мужиками эта любвеобильная особа расставалась неохотно. Тем более с таким видным, как Дебальцев. Едва Вера Мусаевна увидела Марию, перехватила взгляд Дебальцева – ретивое заходило, обожгла, точно крапива, ревность. Вот это и стало пусковым двигателем того, что вскоре закрутилось – недовольство, неприязнь, свара. От Веры Мусаевны – к Шаркуну, от Шаркуна – к Пахомычу и наружу… Свара после вмешательства старца пригасла, но совсем не остыла. И причиной её оставалась
