всё та же ревность.
Узнав о заботах Дебальцева, Вера Мусаевна живо откликнулась, полагая, что своей помощью опять залучит капитана в объятия, и без околичностей дала наставление Шаркуну. Степан малость похмыкал, поартачился, мол, света, тепла им и так хватает – даже вон баню завели, как римские патриции. Но лишённый ласки и благосклонности докторши, в конце концов сдался.
Дня через три, когда обитатели пещер собрались за общим столом, Шаркун объявил, что собирается сооружать второй ветряк. Кай с Дебальцевым переглянулись – надо же, как повезло, неужто телепатия сработала, но виду, что обрадовались, не подали. Больше того, Дебальцев выразил сомнение: мол, хватит ли материалов и соответствующего оборудования. Шаркун от возражений – да ещё кого? Дебальцева! – просто закипел.
Он был толковый инженер, Шаркун. Своё дело знал до тонкостей. И когда выложил козыри, все поняли, что дело пойдёт. Но Шаркуну этого было мало. Требовалось показать, кто здесь чего стоит, и он не упустил такой возможности.
– Материалов хватит, – подводя итог своей тронной речи, заключил Шаркун, перевёл глаза на Дебальцева и для убедительности выставил ладонь. – Не боись, мореход. А чего не хватит – сгоняешь на склад. – Он имел в виду воинскую часть, которую знал Дебальцев.
Дебальцев согласно пожал плечами – тут важно было не перегнуть. Шаркун мог и вскипеть. А Шаркун, видя покладистость соперника, завёлся и предложил заодно соорудить на протоке приглубую плотинку, чтобы она могла работать и подо льдом.
На том порешили и взялись, не откладывая. Новое дело всех как-то живо сплотило, увлекло, а главное – увело от тревожных мыслей.
Ну, а командовал на стройке, само собой, Шаркун. Он метался с одного объекта на другой, поучал, покрикивал, давал указания и наставления. Однако и сам вкалывал, как говорил Пахомыч, за милую душу.
В эти дни Кай впервые взялся за топор. Уже вовсю сыпала ледяная крошка, перемешанная с сажей и пеплом. Работать было тяжело, не хватало дыхалки, ноги оскальзывались. Но Кай словно не замечал этого. Ему всё было в радость. И эта тяжёлая – до хрипа в груди – работа, и жар, и ломота в костях. Потому что в сердце поселилась надежда, а лопатки время от времени сводил какой-то едва сдерживаемый озноб.
Топор летал в руках Кая. Он сам подивился, как летал топор, словно память забытая окрыляла его. А из-под лезвия, словно подтверждая пернатость, вспархивала жёлтая щепа.
С той поры, когда Кай наведался в келью Флегонта, он постоянно стал навещать старца, если тот не был в отлучке. Святой отец читал ему Библию, толковал непонятные места, объяснял причины и следствия. В одну из таких душевных бесед Кай осмелился спросить, что старец делает в далёком прошлом. Флегонт, к удивлению и радости Кая, открылся. Оказалось, что у него и там идёт поединок. Главный его противник – книжный справщик Арсений. Вечный бродяга, перекати-поле, бывший католик, теперь перекрест, а по слухам – басурманин, этот грек находился на исправлении в Соловецком монастыре. Чуженина приметил и обласкал патриарх Никон, который затеял церковные реформы. Именно Никон повелел Арсению исправлять старопрежние молитвословы. Нововведения печалили Флегонта, но сокрушался он о другом:
– Не о буквицах надо заботиться, не о крючках малых – о главном. Православных в горсть сбирать по всему Божьему миру да воедино выступить против Антихриста, а не розниться по мелочам, не собачиться по тому, как креститься – двумя али тремя перстами!
Кай внимал старцу и думал. В рисунках его появилась новая тема. Сеть линий всё больше обращалась в графические формы. Квадраты, прямоугольники, ромбы переходили один в другой; горизонтали обрастали деталями, а вертикали, стыкуясь с горизонталями, соединялись плавными дугами. Абрис чего-то ещё не ведомого уже брезжил в дымке, но до конца покуда не проявлялся. Он был словно бутон цветка, который только-только начал раскрываться.
И душа Кая была подобна тому бутону. Отозвавшись на чудо солнечного явления, она потянулась к своей небесной колыбели, и с тех пор всё существо Кая устремилось туда. Это стало его состоянием, постоянной величиной, вновь обретённой данностью. Незримая нить, пучок незримого света соединяли Кая с небесными вратами, не прерываясь ни на минуту. Ни тогда, когда он был с Тасей; ни тогда, когда сидел у изголовья матери; ни тогда, когда находился в одиночестве или тесал с мужчинами брёвна, когда заготавливал дрова, когда топил баню. Живя земным, он тянулся к небесному и всё рисовал, рисовал, рисовал.
Однажды – это было за общим столом – на его альбом обратил внимание Самвел. Что же увидел бывалый археолог на листе Кая? Квадрат, в него вписан углом другой; окончание его смыкается вверху с меньшим квадратом; навершие округляется плавной линией, которая соединяется с верхними сторонами вписанного квадрата и плавно стекает по вертикали основы, то есть большого квадрата.
– Вах! – вскинул брови Самвел. – Где видэл такое или сам дадумался, дарагой?
Кай пожал плечами. Если что и видел, так главным образом развалины. В Интернете ничего подобного не попадалось. Голос был. Отражённым эхом этот голос зыбился и словно заклинал его: «И дана мне трость, подобная жезлу, и сказано: встань и измерь храм Божий…»
– Эта же «залатое сэчэние», дарагой, – Самвел говорил непривычно живо и почти без акцента. – Основа храмавага зодчества. Маладэц, юнаша!
Он снова глянул на рисунок, отстранился, потом перевёл глаза на Кая, потом вновь на рисунок и снова на Кая.
– Тэбэ надо крэститься, – заключил Самвел. – Да, юнаша, крэститься. И ми, – он поднял указательный палец, – сдэлаем эта. Сагласэн?
Сердце Кая встрепенулось. Он почуял, как лопатки свело ознобом и дрожь прошла по позвоночнику. Но рука при этом не дрогнула. Завершив силуэт, она твёрдо водрузила навершие – восьмиконечный крест. Это было как согласие.
Всё получилось неожиданно и в то же время закономерно – Кай всей душой почувствовал, что пришла пора. Однако с обрядом пришлось повременить. То не было Флегонта – он опять, как ворчал Пахомыч, был в нетях, то есть в прошлом. А потом и Самвел ушёл. Шаркун направил его и Пахомыча в дальнюю деревню за изоляторами.
Наступила зимняя пора. День, и без того всегда пасмурный, стал коротким и слепым, как свечной огарок. Кай впервые испытал такой почти беспросветный мрак. Прежде тьму отделяла толща бункера, там было много света и зелени. Теперь же тьма была рядом, да не просто рядом – она обступала его, она касалась рук, лица, она охватывала его с ног до головы, она топила его в своей утробе. Вот что было тяжко. Но
