— Да ты бери извозчика! — крикнула вдогонку старуха и захлопнула двери.
Райнер взял первого извозчика и, виляя на нем из переулка в переулок, благополучно доехал до розановской квартиры.
Доктор ждал гостя. Он не обременял его никакими вопросами, помог ему хорошенько обриться; на счастье, Розанов умел стричь, он наскоро поправил Райнерову стрижку, дал ему теплые сапоги, шапку, немного белья и выпроводил на улицу часа за полтора до рассвета.
— Боже! за что я всех вас подвергаю такому риску, я, одинокий, никому не нужный человек, — говорил Райнер.
— Вы уходите скорей и подальше: это всего нужнее. Теперь уж раздумывать нечего, — отвечал Розанов.
Когда послышался щелк ключа в двери, которую запирала няня, Евгения Петровна вскочила с колен и остановилась перед поднятыми занавесками драпировки.
Старуха вошла в спальню, строгая и суровая.
— Няня! — позвала ее Евгения Петровна.
— Ну!
Евгения Петровна заплакала.
— Перестань, — сказала старуха.
— Ты… не думай, няня… Я клянусь тебе детьми, отцом клянусь, я ничего…
— Ложись, говорю тебе. Будто я не знаю, что ли, глупая ты!
Старуха поправила лампаду, вздохнула и пошла в свою комнату.
Райнера не стало в Петербурге.
Глава восемнадцатая Землетрясение
Четвертые сутки Лизе не удалось просидеть в своей комнате.
Белоярцев в этот день не обедал дома и прискакал только в шесть часов. Он вошел, придавая своему лицу самый встревоженный и озабоченный вид.
— Все дома? — спросил он, пробегая в свою комнату.
— Все, — лениво ответила Бертольди.
— А Бахарева? — спросил он, снова выбежав в залу.
— Она в своей комнате.
— Зовите ее скорее сюда. У на с сегодня непременно будет полиция.
— Полиция! — воскликнуло разом несколько голосов.
— Да, да, да, уж когда я говорю, так это так. Сегодня ночью арестовали Райнера; квартира его опечатана, и все бумаги взяты.
Бертольди бросилась с этой новостью к Лизе.
— Нужно все сжечь, все, что может указать на наши сношения с Райнером, — говорил Белоярцев, оглядываясь на все стороны и соображая, что бы такое начать жечь.
Вошла Лиза. Она была бледна и едва держалась на ногах. Ее словно расшибло известие об аресте Райнера.
— У вас, Лизавета Егоровна, могут быть письма Райнера? — отнесся к ней Белоярцев.
— Есть, — отвечала Лиза.
— Их нужно немедленно уничтожить.
— Все пустые, обыкновенные письма: они не имеют никакого политического значения.
— Все-таки их нужно уничтожить: они могут служить указанием на его связь с нами.
Лиза встала и через пять минут возвратилась с пачкою записок.
— Сжигайте, — сказала она, положив их на стол.
Белоярцев развязал пачку и начал кидать письма по одному в пылающий камин.
Лиза молча глядела на вспыхивающую и берущуюся черным пеплом бумагу. В душе ее происходила ужасная мука. «Всех ты разогнала и растеряла», — шептало ей чувство, болезненно сжимавшее ее сердце.
— У вас еще есть что-нибудь? — осведомился Белоярцев.
— Ничего, — отвечала Лиза, и то же чувство опять словно с хохотом давнуло ее сердце и сказало: «да, у тебя больше нет ничего».
— Что же еще жечь? Давайте что́ жечь? — добивался Белоярцев.
Ступина принесла и бросила какие-то два письма, Каверина кинула в огонь свой давний дневник, Прорвич — составленный им лет шесть тому назад проект демократической республики, умещавшийся всего на шести писанных страничках. Одна Бертольди нашла у себя очень много материала, подлежащего сожжению. Она беспрестанно подносила Белоярцеву целые кипы и с торжеством говорила:
— Жгите.
Но, наконец, и ее запас горючего вещества иссяк.
— Давайте же? — спрашивал Белоярцев.
— Все, — ответила Бертольди.
Белоярцев встал и пошел в свою комнату. Долго он там возился и, наконец, вынес оттуда огромную груду бумаг. Бросив все это в камин, он раскопал кочережкою пепел и сказал:
— Ну, теперь милости просим.
Женщины сидели молча в весьма неприятном раздумье; скука была страшная.
— Да, — начал Белоярцев, — пока пожалуют дорогие гости, нам нужно условиться, что говорить. Надо сказать, что все мы родственники, и говорить это в одно слово. Вы, mademoiselle Бертольди, скажите, что вы жена Прорвича.
— Отлично, — отозвалась Бертольди.
— Вы назовитесь хоть моею женою, — продолжал он, относясь к Ступиной, — а вы, Лизавета Егоровна, скажите, что вы моя сестра.
— К чему же это?
— Так, чтобы замаскировать нашу ассоциацию.
— Это очень плохая маска: никто не поверит такой басне.
— Отчего же-с?
— Оттого, что если полиция идет, так уж она знает, куда идет, и, наконец, вместе жить и чужим людям никому не запрещено.
— Ну ведь вот то-то и есть, что с вами не сговоришь. Отчего ж я думаю иначе? Верно уж я имею свои основания, — заговорил Белоярцев, позволивший себе по поводу экстренного случая и с Лизою беседовать в своем любимом тоне.
Лиза ничего ему не ответила. Не до него ей было.
И опять, надо знать, как держать себя, — начал Белоярцев. — Надо держать себя с достоинством, но без выходок, вежливо, надо лавировать.
— А пока они придут, надо сидеть вместе или можно ложиться? — спросила Бертольди.
Белоярцев походил молча и отвечал, что надо посидеть.
— Может быть, разойтись по своим комнатам?
— Зачем же по своим комнатам. Семья разве не может сидеть в зале?
Все просидели с часок: скука была нестерпимая и, несмотря на тревожное ожидание обыска, иные начали позевывать.
— Возьмите какие-нибудь тетради, будто переводите, что ли, или работу возьмите, — командовал Белоярцев.
— На переводах есть райнеровские поправки, — отозвалась Ступина.
— Что ж такое, что поправки: никто не станет листовать ваших тетрадей.
Бертольди принесла две тетради, из которых одну положила перед собою, а другую перед Ступиной. Каверина вышла к своему ребенку, который был очень болен.
В зале снова водворилось скучное молчание. Белоярцев прохаживался, поглядывая на часы, и, остановясь у одного окна, вдруг воскликнул:
— Ну да, да, да: вот у нас всегда так! О поправках да тетрадях помним, а вот такие документы разбрасываем по окнам!
Он поднес к столу пустой конверт, надписанный когда-то Райнером «Ступиной в квартире Белоярцева».
— Еще и «в квартире Белоярцева», — произнес он с упреком, сожигая на свече конверт.
— Это пустяки, — проговорила Ступина.
— Пустяки-с! Я только не знаю, отчего вы не замечаете, что я не пренебрегаю никакими пустяками?
— Вы особенный человек, — отвечала та с легкой иронией.
Вышла опять скучнейшая пауза.
— Который час? — спросила Ступина.
— Скоро десять.
— Не идти ли спать со скуки?
— Какой же сон! Помилуйте, Анна Львовна, ну какой теперь сон в десять часов!
— Да чего ж напрасно сидеть. Ничего не будет.
— Ну да; вам больше знать, — полупрезрительно протянул Белоярцев.
В это мгновение на дворе стукнула калитка, потом растворилась дверь, ведущая со двора на лестницу, и по кирпичным ступеням раздался тяжелый топот, кашель и голоса.
— А что-с! — воскликнул, бледнея, Белоярцев, злобно взглянув на Ступину.
Бледность разом покрыла все лица. Из коридора показалась бледная же Каверина, а из-за нее спокойное широкое лицо Марфы.
Шаги и говор раздались у самой лестницы, и, наконец, дрогнул звонок.
Белоярцев присел на окно. Зала представляла неподвижную живую картину ужаса.
Послышался второй звонок.
— Ну отпирайте, ведь не отсидимся уж, — сказала Каверина.
Бертольди пошла в переднюю, в темноте перекрестилась и повернула ключ.
Тяжелый роковой топот раздался в темной передней, и на порог залы выползла небольшая круглая фигурка в крытом сукном овчинном тулупе, воротник которого был завернут за уши.
Фигура приподняла было ко лбу руку с сложенными перстами, но, не находя по углам ни одного образа, опустила ее снова и, слегка поклонившись, проговорила:
— Наше почтенье-с.
Граждане переглянулись.
— Я, господа, к вашей милости, — начала фигура.
Ступина подошла со свечою к тулупу и увидала, что за ним стоит муж Марфы да держащаяся за дверь Бертольди, и более никого.
— Я, как вам угодно, только я не то что из капризу какого-нибудь, а я решительно вам говорю, что, имея себе капитал совершенно, можно сказать, что самый незначительный, то я более ожидать не могу-с. По мелочной торговле это нельзя-с. Сорок рублей тоже для нашего брата в обороте свой расчет имеют.
Ступина не выдержала и залилась самым веселым смехом.
— Отчего же я не смеюсь? — тоном слабого упрека остановил ее Белоярцев.
