Ознакомительная версия.
Алина проснулась поздно. Она почувствовала холод и сырость еще в постели, и ее охватила смутная грусть, неопределенное ощущение полного одиночества.
Франуся принесла ей кофе:
– Ах, барышня, ну и погодка, если дорога размокнет, мы надолго засядем в деревне.
Отдергивая занавес, невольно шумя мебелью, горничная продолжала жаловаться. Нет, это последний раз она служит в деревне, думала отдохнуть, скопить денег, поправить здоровье. Какое там.
Алина молчала. Все ее движения были медленны. Причесываясь и удивляясь своей бледности, она думала: «Как я встречу Генриха? Что я скажу ему в первую минуту? И когда же я, собственно, уеду домой?»
Поколебавшись, она спросила Франусю:
– Барин встал?
– Давно уже. Барин в конторе с управляющим, сегодня суббота, расчет рабочих.
– А молодой барин?
– Молодой барин уехал.
– Уехал? Куда?
Алина изумилась. Франуся прятала в шкаф лиловый халатик, вышитый серебряными бабочками. Она отвечала совершенно спокойно:
– Молодой барин уехал верхом на станцию. Он очень торопился в город и боялся, что погода испортится.
Все мысли смешались у Алины. Одна с Генрихом. Одна после вчерашнего.
Она попросила измененным голосом:
– Дайте мне, пожалуйста, серое платье.
Это было то простое платье – дымчатое либерти, вышитое белым стеклярусом, которое она надевала в город для Шемиота. Застегивая жемчуг, она мысленно сравнивала свой туалет с серым небом, серым туманом, серыми струями воды. Жемчуг означает слезы. Неужели же Генрих снова заставит ее плакать?
Она вышла в другие комнаты.
Все тепло из старого дома унесло за ночь.
Мертвая тишина тревожила Алину. Потоки дождя по стеклу и бешенство ветра, от которого скрипели двери и окна, приводил ее в уныние. Поздняя осень. Она никогда не сможет жить круглый год в имении, никогда. Даже возле любимого человека. Иначе это было бы для нее горе; тяжкие условия, неприятный осадок в любви. Потом она устыдилась: «Какая я эгоистка. В сущности, это не так уж плохо – поскучать немного».
Сначала она попала в гостиную, где мебель, черная банальная, обитая синим атласом, и вазы синего фарфора с грубыми рисунками раздражали Алину. Из гостиной она так же бесцельно перекочевала в библиотеку, убранную в арабском стиле, всю увешанную коврами, с выцветшим, но мягким и теплым диваном. Оттуда она скользнула в залу с тремя простенными зеркалами и мебелью, дряхлой как дом.
Здесь Алина задержалась, ибо большая часть сада хорошо виднелась из окон. Можно было окоченеть, глядя на потоки воды, которая продолжала литься с неба, крыш, деревьев, кустов. Стены флигелечка почернели, а молодые акации трепались, словно женские юбки. Не было видно ни птицы, ни человека.
Из залы она прошла в кабинет Шемиота, который не любила. Что-то нестерпимо скучное было в этой комнате – с неуклюжей ореховой мебелью, книгами, атласами, путеводителями, географическими картами по стенам. Портрет покойной жены Шемиота – она с годовалым Юлием на руках – мучил ревностью Алину. Недоброжелательно глядя на нее, она слегка пожала плечами:
– Юлий говорит, что отец сменил много женщин. Тебе нечего глядеть так счастливо и невинно. Я предпочитаю Клару. По крайней мере, та хорошо сознавала свое положение.
В глубоком кабинете синие драпировки скрывали альков. На камине чугунный олень нес на своих рогах круглый шар – часы. За железной решеткой камина лежали дрова и, дрожа от холода, Алина пожалела, что они не горят.
После кабинета она осмотрела бильярдную, столовую, буфетную, угловую комнату для гостей.
– Я могу сказать теперь, что характерная черта этого дома – сырость, пыль, безвкусие и запустение. Чтобы отопить зимою такую громаду, где дует в каждую щель, нужно вырубить половину леса. Когда я выйду замуж за Генриха, я изменю здесь многое, он будет жить у меня, Юлий и Христина – на его городской квартире, а сюда мы станем приезжать только летом.
Но душа ее, усталая от неопределенной тоски и предчувствия недоброе, мало верила этим мечтам.
Она вернулась в спальню накинуть палантин и вспомнила свой вчерашний разговор с Юлием. Как она испугалась, когда он вошел. И как он смело говорил. Почему он уехал? Может быть, он признался во всем отцу? Или Генрих сам отослал его?
Алина бесцельно бродила по комнатам, задерживаясь у окон, испытывая почти отчаяние от неопределенности и вынужденной праздности. Дождь увеличивался, а дневной свет становился все более и более тусклым. Мысленно Алина бурно упрекала Шемиота. После вчерашнего даже не взглянуть на нее, не сказать ей «доброе утро». Уж не презирает ли он ее окончательно? Она перенеслась мечтою к реке, где колышется ивняк и где одиноко стоит дачка, похожая на голубятню. Неужели же вчерашнее только случайность?
Она вздрогнула, услышав голос Франуси:
– Барин просит завтракать без него. Барин очень занят с управляющим.
Ей подали бульон в чашке, цветную капусту, холодного рябчика и яблочный пирог. Она ела каждое блюдо совершенно машинально, не отвечая Франусе. Кофе обожгло ее губы – она слегка пришла в себя. Что делать после завтрака? Если бы ее не терзали сомнения, опасения, неопределенность, она бы строила планы на будущее, но она не могла, не могла, не могла.
Она думала: «Я никогда никому не умела рассказать, как я тоскую. Тоскую без причины, или, возможно, есть причина, только я ее позабыла, не нашла, я так боюсь пафоса, нескромности и печали».
Она забралась и библиотеку. На столе лежали мемуары графа Лас-Каза. Она побоялась открыть даже первую страницу. Есть же что-нибудь святое?
Шаря по углам, Алина натолкнулась на папку, распухшую от вырезанных картинок. Здесь оказалась целая коллекция знаменитых женщин – Мария Стюарт, Адриенна Лекуврер, Заира, Магдалина, Екатерина Медичи, Лавальер, Помпадур… Тут же она нашла ящичек с акварельными красками. Это восхитило Алину. Она любила раскрашивать, совсем неискусно, как девочка. Она достала стакан воды, выбрала пачку картинок, очистила местечко на столе среди толстых книг по живописи и архитектуре и принялась за работу. Очень прилежно она раскрашивала в лиловый цвет платье Марии Манчины и в темно-зеленый – драпировку за нею. Несколько раз, подымая голову и слушая ветер и дождь, она боялась разрыдаться.
Когда совсем стемнело, Алина отложила кисточку. Пальцы ее онемели, но остались чистыми. Она пожалела, что около нее нет Юлия или Христины. У нее не было ни сил, ни желания двинуться с места. Франуся пришла, зажгла лампу, говорила что-то, ушла, где-то шумела, спуская шторы, – Алина не слышала, Хлопнула входная дверь, вернулся Шемиот, прошел к себе переодеваться – Алина тоже не слышала. На веранде управляющий спорил с подрядчиком, а его собаки ожесточенно лаяли – и снова Алина ничего не слышала.
– Вы здесь, Алина?
Шемиот целовал ее пальчики, извиняясь. Проклятое хозяйство! Проклятая погода! Решительно, он болен из-за всех этих вечных историй с рабочими, поденщиками, управляющим. В конторе пахло дегтем, капустой и еще чем-то отвратительным. Он еле держится на ногах.
– А вы что делали, Алина?
– Я тосковала.
– О городе?
– О вас.
– И потом?
– Раскрашивала акварелью картинки.
– Какое ребячество.
Он рассмеялся, Она все еще не приходила в себя от волнения.
– Ваш сын уехал?
– Да.
– Почему?
– Две причины. Первая – он хочет сделать предложение Христине. Вторая – я сам отослал его. Он мешал мне. А вы недовольны, дорогая?
– О нет, если вы это нашли нужным.
– Вы знаете, я немного боялся за вас.
– Вы?
– Да, после вчерашнего вы могли заболеть.
Алина улыбнулась, опуская глаза:
– Я здорова.
– Тем лучше, пойдемте в столовую.
После обеда Алину ожидал сюрприз – затопили камин в кабинете Шемиота. Сюда им подали чай, торт, варенье, ром. Свет от камина зажигал разноцветные огоньки на стеклярусном тюнике Алины – ее плечи, прикрытые белым шифоном, нежно розовели.
Шемиот слегка подался вперед, чтобы лучше разглядеть выражение лица Алины, и она скорее угадала, чем заметила, его быстро скользнувшую улыбку.
– Я огорчу вас, дорогая.
– Вы не можете огорчить меня, Генрих, я всему подчиняюсь заранее.
– Вы меня радуете, я малодушно прячусь от вас целый день.
– Прячетесь?
– Да. Мне нужно сказать вам. Ах, как это трудно.
Шемиот, гремя щипцами, перебил головешку в камине, сгреб уголья и, любуясь на новое пламя, высокое и ровное, как дыхание, продолжал:
– Будьте мужественны, Алина, я твердо обдумал план нашего союза. Я не женюсь на вас, дорогая, я не женюсь на вас никогда, хотя бы вы умерли здесь, у моих ног, я не женюсь.
Она перевела дух. Казалось, вся жизнь ушла из ее глаз, и они стали тусклыми, неподвижными, чуть-чуть расширенными.
Она спросила шепотом:
– Вы не любите меня?
– Я люблю вас, Алина, больше всех женщин, которых я только знал. Чем мне поклясться?
Ознакомительная версия.
