- А ты смелая, - сказал Адам.
- Какая есть, - потупилась Сашенька. Ей были приятны эти слова Адама, ей вообще очень хотелось, чтобы он ее хвалил, ей это так нравилось… Хотя он и не скупился на похвалы и восторги, ей все было мало! - Сегодня такая тишь, ни гула орудий, ни бомб не слышно.
- Наверное, у немцев какой-то праздник, они любят праздники. Работа в праздник - для них больше, чем грех: это подрывает их самое святое - "орднунг", порядок, - ответил Адам, покусывая былинку.
- Боже, куда мы забрели? Наш госпиталь еле виден, верней, перелесок, в котором он замаскирован. Ну что, назад? - спросила Сашенька.
- Пожалуй, - кивнул Адам. - А ты не устала?
- Немножко есть.
- Тогда отдохнем. Я сейчас нарву травы, сделаем мягкую подстилку и поваляемся в чистом поле. Идет?
- Идет! - согласилась Сашенька, и они быстренько в четыре руки надергали высокой жухлой травы, наломали кустов полыни и устроили на небольшом пригорке такое славное ложе, что, опустившись на него, они забыли обо всем…
Потом Адам и Сашенька еще долго лежали на спине и смотрели в небо. Они лежали молча, глядели на светлые перистые облака, проплывающие в вышине, и каждый думал о своем.
- Ты о чем думаешь? - спросила Сашенька.
- Трудно сказать… Как-то так, всё вместе… Вспомнил свой дом, маму, как сидит она под настольной лампой за тетрадками, разбирает каракули. Она ведь у меня учительница русского языка и литературы.
- Ты говорил, я помню.
- Смотрю в небо, а в памяти мелькают аулы, где врачевал. Помнишь, я упоминал аул Согратль?
- Что-то припоминаю.
- Так вот, в этом большом дагестанском ауле есть такой обычай: если сын долго был на чужбине и в его отсутствие оба родителя умерли, то, вернувшись в аул, он первым делом обязан явиться на могилу матери, засвидетельствовать свою вечную память, потом на могилу отца, а уж после этого жить дальше. И еще есть обычай: если мать спит, никто не имеет права ходить по крыше сакли. Хороший обычай?
- Хороший. А я думала, женщины там совсем бесправные, ходят в чадре с утра до вечера…
- Чепуха! В Дагестане женщины никогда не ходили в чадре. И вообще до седьмого века нашей эры там было христианство.
- Вот это да! - удивилась Сашенька. - Я так мало знаю о своей стране, а не то что обо всем мире.
- Все мы мало что знаем и о мире, и о себе самих… А, представляешь, где-то есть другой мир, целые континенты: Северная и Южная Америка, Австралия, Африка… Представляешь, каково сейчас где-нибудь в Сахаре, а?
- Ты еще забыл Азию и Антарктиду! - смеясь, сказала Сашенька.
- Азия - это и мы с тобой. А Антарктиду действительно забыл, каюсь… Я знаю про нее только то, что там пингвины.
- И холод, наверное, собачий!
- Скоро и у нас заметет. Немцам это особенно не понравится…
Так они говорили обо всем и ни о чем, легко и праздно, как будто и не было войны…
Высокая трава, плотным кольцом окружавшая ложе, делала их совершенно невидимыми в поле. Константин Константинович Грищук сколько ни смотрел в бинокль, никак не мог обнаружить новобрачных, а между тем Адам Сигизмундович был нужен ему позарез. В час дня позвонили из штаба армии и велели срочно прислать лучшего хирурга. Так и сказали: "Желательно твоего Раевского, на пару суток, но послать немедленно, чтобы к четырем вечера был как штык. Есть нетранспортабельные, срочно нужны лучшие хирурги!" Константин Константинович смекнул, что ранен какой-то высокий чин, а может, и не один… Грищук обыскался Раевского, но где он? А время шло… И тогда он послал в штаб одного из шестерых оставшихся хирургов, старшего по возрасту и по опыту, Василия. Пожелал ему доброго пути, а сам вернулся в грузовичок, к красновато-мертвенному свету своего фотозакутка, печатать карточки и все думал о том, какая теперь, должно быть, ждет его нахлобучка за то, что вместо Адама он послал Василия…
В их травяном раю было так хорошо, что уходить не хотелось. Яркое солнышко затянувшегося бабьего лета не только светило, но и грело, а трава и бурьян стояли по краям примятой ими чаши высокие, плотные. Душистый воздух внутри их убежища так прогрелся, что они, молодые, горячие, исполенные жизненных сил и желаний, нежились поверх своей одежды в чем мать родила.
- Боже, как пахнут увядшие травы, какой у них, оказывается, тонкий и печальный запах! А внизу еще зеленеет травка - смелая, как будто и не ждет холодов! - восторженно говорила Сашенька. - Каким же простором и вечностью веет от каждой былинки!
- А мой отец сидел с Рокоссовским, - как бы и не обращаясь к Сашеньке, проронил Адам.
- Как, и наш Рокоссовский сидел?! Когда? - Сашенька даже привстала на локте.
- Перед войной. В тридцать восьмом взяли, в сороковом выпустили. Их с моим папой выпустили в один день. Вернули награды, звания. Рокоссовский помнил отца еще по войне четырнадцатого года. Отец был полковой врач, а Рокоссовский - рядовой драгунского полка, мальчишка, его призвали в армию из Польши: Польша ведь была частью России. Так на той войне они где-то пересеклись, поговорили по-польски, и отец ему как-то помог. Кажется, у него было легкое ранение, но рана не заживала, и отец научил правильно ее обрабатывать. Отец у меня настоящий врач, для него все больные равны, это я сам сто раз наблюдал. А в заключении Рокоссовский подошел к отцу и сказал, что помнит его и не даст в обиду. Отец-то у меня далеко не молод уже, а Рокоссовский физически сильный и очень смелый, он был не из последних среди заключенных. Поляков хватали по всей стране - как только стал приметен, чуть выдвинулся,так и брали. Я впервые услышал фамилию Рокоссовский еще в сороковом, когда их освободили. А теперь, видишь, он командующий фронтом и дальше пойдет. Отец его хвалил, а у него похвалы не допросишься, он их налево и направо не раздает. С первого дня войны папа требовал от местного руководства отпустить его на фронт, писал в Москву… Не отпустили. Ему за шестьдесят. Только недавно чуть-чуть успокоился. Сейчас он живет полной жизнью… Знаешь, у нас в Махачкале миллион беженцев. Кто побогаче и пошустрее переправились за море, в Красноводск, и оттуда в Среднюю Азию, а кто победнее остались на нашем берегу Каспия. К нам эвакуировался и Харьковский медицинский институт - один из лучших в стране. И приехали некоторые профессора, равные папе, а может, и превосходящие его. Так что он просто блаженствует в обществе своих коллег. Мне мама писала, какой он ходит счастливый, помолодел лет на десять! А из заключения пришел совсем старенький, какой-то приплюснутый, но не сломленный, нет, не сломленный! Я его уважаю. Это ведь так важно - уважать своих родителей, а?
- Конечно, - согласилась Сашенька, и на глаза ее навернулись слезы, - я очень хорошо понимаю тебя, Адась… - И ей опять так захотелось ему рассказать всё о матери, об отце, о котором она узнала правду только в последний мирный вечер… Но она снова превозмогла себя и, чтобы не сказать ничего фальшивого, смолкла, легла на спину, закрыла глаза. Однако слезы так и катились по ее щекам.
- Какая ты чуткая! - растроганно сказал Адам. - Не плачь. Москва слезам не верит. Кажется, так говорили моей маме, когда она пыталась хлопотать за отца. У нас никто никому не верит и все опасаются друг друга.
Не открывая глаз, Сашенька вытерла слезы тыльными сторонами ладоней и промолчала. А что она могла сказать в свое оправдание? Что поклялась маме? Да, это важно, но разве из-за этого теперь навечно должна стоять между ними тайна? Стоять глухим барьером между нею и ее Адасем? Навечно?! Правильно говорит мама: "Жизнь у нас страшненькая". Неужели так установлено в России навсегда? Неужели одна страшненькая жизнь всегда будет у нас сменять другую страшненькую?
- Отца из Махачкалы отправили в Москву, там они где-то и встретились с Рокоссовским. Фамилия звучная, я сразу запомнил. А отца, может быть, и не арестовали бы, кто знает, если бы он не поскандалил с соседом из-за собаки. У нас была собачонка Дэзька, небольшая такая, что-то вроде помеси пуделя непонятно с кем. Она у нас в квартире жила, мама ее обожала. А соседу Дэзька чем-то не угодила, и однажды, когда она бегала во дворе, он дал ей пинка, а отец увидел. Ну и вышел скандал, он у меня старик вспыльчивый. А сосед, больной водянкой толстун, начал орать, что, мол, людям жить негде, а эти баре собак развели, враги народа, и я, дескать, тебя, польскую морду, упеку! Он был штатный сексот, со стажем. И написал донос в Москву. Это отцу потом рассказали, после освобождения. Местные начальники его высоко ценили как врача и сажать его было совсем не в их личных интересах. А этот гад скончался от водянки, и мой отец, все зная, пытался ему помочь. Такой человек. Когда я обмолвился по этому поводу, он мне, знаешь, что ответил? "Я врач. Я и Иуду Искариота взялся бы лечить, даже после того, как он предал в Гефсиманском саду…"
