- Я вот что думаю, - сказал Митя. - Это ведь все откуда-то взялось.
- Ломоносов! - качнул головой Тен.
- Мародерство, - охотно отозвался Саша Земляной.
- Ты думаешь?
- А то! Оно, родимое, и есть. В армейке икрой не кормят.
- Нехорошо как-то...
- О! Правильно, - сказал Саша. - Когда поел, можно и о нехорошем поразмышлять. Поразмышляй трохи, и баиньки. Уже моя смена, - и весело икнул.
Прямо напротив горкома росла из-под земли черепичная крыша бани. День мужской, день женский. Разрешили посещать баню и солдатам.
Недели две не мывшиеся бойцы сбегали по ступенькам предбанника с раскатистым "ура". Бушлаты падали на пол, сапоги разлетались по разным углам, порхали сомнительной расцветки портянки. Банщик, в белом халате и с виду вылитый хирург, унес в свой кабинет большой электрический самовар и больше не появлялся.
В городе Шеки явно любили три вещи: 1) сладости, 2) чай, 3) медицинские халаты.
Они забежали в сводчатые, полные горячих облаков залы, скуля от восторга и мотыляя на бегу всем, чему от природы положено мотыляться на бегу. Моющиеся оборачивались, сурово отводили глаза.
З д е с ь м ы л и с ь в т р у с а х. Намылив части доступные, немного оттягивали спереди резинку, быстренько пробегались т а м мочалкой, затем этот же фокус сзади... Солдаты почувствовали себя точно так, как чувствовали на медосмотре в призывных пунктах, когда их голым стадом водили мимо молоденьких медсестер, а усталый проктолог встречал их командой: "Развернитесь! Наклонитесь! Раздвиньте!"
После первого же посещения армией городских бань помывочные дни распределились следующим образом: день мужской, день женский, день армейский.
Женщины на улицах попадались редко, молодые - почти никогда. И всегда торопились. Мелькали, как осторожные птицы в лесу. Правда, была одна библиотекарша в библиотеке напротив старой гостиницы. Фатима. Носила юбку до колена и красилась хной. Она была довольно миловидна, но главное, чем выделялась, - живой мимикой и умными глазами. Солдат встречала ироничной улыбкой. И сразу как бы оказывалась в центре арены, очерченной хихиканьем, шепотком, подглядыванием сквозь книжные стеллажи.
Не кто иной, как дембель Решетов, пехотой прозванный Рикошетом, клеил ее с классическими гусарскими ужимочками. С шапкой на затылке, чубом вперед он входил, ставил локоть на стойку и, длинно забросив ногу за ногу, говорил:
- А не погулять ли нам вечерком? После наступления, так сказать, комендантского часа?
За книжными стеллажами раздавался взрыв хохота.
Потом, после непродолжительных пустых диалогов, они стояли врозь - он с дружками на улице, она с подружками за витриной - и, глядя друг другу в глаза, роняли реплики в зал. Он, в основном, скабрезности. Библиотекарша Фатима - неизвестно.
- В Баку училась, - кивал на нее Рикошет. - Столичная штучка.
Митя попросил ее:
- Что-нибудь умное, пожалуйста.
И она, смерив его взглядом и пожав плечами, дала журнал "Иностранная литература", черкнув лакированным ногтем под одним из названий: "Пролетая над гнездом кукушки".
...Они стоят у окон и смотрят на дождь. Особое состояние - смотреть на дождь. Молчат. Чувствуется - что ни скажи, все будет резать слух. Ремни у многих сняты, плоскими медноголовыми змеями свисают с плеча. Автоматы свалены кучкой на протертый топчан. Подходи, кто хочешь, бери, что хочешь. Хорошо, что не выпало сейчас быть там, снаружи, в каком-нибудь карауле.
Сначала капало мелко, прошивало воздух тонкими серебряными нитками. Показалось - так и выльется весь, слегка посеребрив деревья. Но скоро дождь набрал силу, зашумел и стал сплошной клокочущей стеной. Кто-то выключил телевизор, и его не одернули. Стала слышна дробь, выбиваемая по жестяной крыше. Постепенно, один за другим, они сошлись у окон. Бежали по улицам местные жители, солдаты и офицеры вваливались в гостиницу. Снизу доносились их матерные междометия и тяжелое дыхание, а после по старым деревянным ступеням бухали сапоги, ступени ныли и потрескивали. На ходу отряхивая фуражки, офицеры торопливо пересекали холл и исчезали в коридоре, не обращая внимания на бездельничающих солдат.
Теперь Митя знает, что такое эти бетонные желоба вдоль улиц и для чего они нужны. Как ни клокочет дождь, вода сходит быстро, не собирается лужами у тротуаров. Дикая небесная вода усмиряется, послушно бежит по заданному руслу. Скручивается в жгуты, поблескивает бутылочным сколом, чернеет и пенится. Несет палую листву, ветви, похожие на рога плывущих оленей, - знаки разгулявшейся в окрестных горах бури. Желоба ливневки наполняются до краев, но удерживают поток.
В щели трухлявой рамы тянет грустью. Вспоминается такой же грустный день, далекий, из детства. Дождливый день в детском саду.
Гулять их не вывели. На потолке после завтрака разросся желтовато-бурый подтек с медленно зреющей в центре каплей. Какая-то девочка объяснила, что это так Божья матерь сделала, - и они стояли, задрав головы, не спрашивая у знающей девочки ни о чем. (Хотя было немного страшновато - кто она такая, эта "Божьяматерь", и зачем она это сделала?) А в комнате воспитателей говорили нехорошо про слесаря, что за ним уже пошли. (Тоже - кто такой и куда за ним пошли?) Потом - холодное окно, за которым все падает и падает дождь. И они, лежащие грудью на подоконнике, притихшие, с распахнутыми настежь глазами. Машины, прохожие, зонты. Задумчивые, в легкой акварельной грусти дети. Сейчас, рядком на подоконнике - такие близкие, будто обнятые за плечи кем-то, равно для всех родным...
Ничем не примечательный день, запомнившийся на всю жизнь...
Они стоят у окон и смотрят на дождь. Запотевшие стекла. Автоматы брошены на протертый топчан.
..."УАЗ" высадил их на площади и уехал.
Старик шел молча, то и дело оглядываясь через плечо. Будто хотел запомнить, как выглядит площадь за его спиной. Будто вот сейчас войдет сюда и никогда не
выйдет - и последний взгляд на мостовую, и на высотную гостиницу, и на осенние платаны нужно сделать именно сейчас.
Женщина с чемоданом и сумкой в руках подталкивала двух мальчишек лет пяти-шести, пыталась заставить их идти впереди себя. Мальчишки останавливались, что-то спрашивали у нее, идти не хотели. Она хмурилась, кивала в сторону "стекляшки" - мол, быстренько туда. Прикрикнуть бы на непослушных - собралась было, да вдруг слезы задушили. Она в сердцах топнула ногой, откашлялась и позвала старика.
Тот обернулся. Женщина приподняла повыше свою ношу и с укоризной показала ему. Старик подошел, забрал у нее чемодан; сумку она не отдавала, но он забрал и сумку. Они вошли в холл и остановились, не зная, куда идти дальше. Никто не обращал на них внимания. Два офицера курили над занесенной внутрь урной. Два солдата стояли возле входа. Остальные - тревожная группа расположились, как обычно, в зале. На верхних пролетах лестницы неразборчиво гудели голоса, за дверью звонил телефон. Трубку брать не торопились - кому надо, дождется.
Звонки в комендатуре раздавались разные. Кто-то грозил поджогом, кто-то просто матерился то по-русски, то по-азербайджански. (По-азербайджански получалось почему-то понятней.) Но случались звонки и совсем другого рода. Азербайджанцы, прятавшие у себя соседей армян, просили приехать, чтобы их забрать. Только попозже и потихоньку, и не светить фарами. (Все в городе уже знали, что армян собирают в бывшем горкоме, будут вывозить в Армению.) Некоторые азербайджанцы сами приходили в комендатуру - но все так же, потихоньку.
- Приезжайте, пожалуйста, заберите. - Голос плывет, и глаза бегают по сторонам: не заметил бы кто.
"Съездить по адресу" называлось это у военных. Однажды съездил по адресу и Митя. Дом уже был разгромлен. Все, как обычно: битые стекла, ворохи одежды. Валил удушливый дым.
- ... ! Все время дым, дым, постоянно что-то дымит! ... !
На лестнице что-то мешало пройти, какой-то тюк. Тен снова выругался. Ухватившись повыше за перила, перескочил завал и выругался еще раз:
- ... ! Задохнуться можно!
Митя добрался вслед за ним до двери, вошел в комнату. На обуглившемся диване сидел большой плюшевый медведь, целенький, не тронутый огнем. На середине комнаты валялся тлеющий матрас, он и дымил. Повсюду куски, обломки, обрывки - только что казненные вещи. Другие комнаты, куда ушел весь дым, словно замурованы - белая клубящаяся поверхность.
- Эй, есть кто-нибудь?! - крикнул Лапин.
Все вздрогнули. Не от неожиданности, а оттого, что именно Лапин крикнул. Не пристало ему кричать в подожженном доме: эй, есть кто-нибудь?! Все равно что сидящий на диване плюшевый медведь заговорил бы вдруг человеческим голосом... Никто не отозвался. Обильно вытекал дым из матраса, за стеной что-то тихонько поскрипывало.
- Спускайтесь! - позвал снизу Кочеулов.
На лестнице, высвеченной теперь луной, они разглядели то, что загромождало проход. В пестром ковре лежал телевизор. В кинескопе зияла дыра.
