— Ну что ж, — отвечал я, — давай биться об заклад.
Ганюшев, опешив, уставился на меня.
— Я ставлю тебе полведра водки, если твоя правда, а если моя, ты должен привезти две десятины снопов.
— Да как же мы спорить станем?
— А так и станем. Вот сейчас пойдем на загон, отобьем осьминник и обмолотим на молотилке.
Ганюшев нерешительно смотрел на меня.
— Ну что ж, иди, — сказал я ему, — тебе уж не впервой меня нажигать.
— Не знаю, как…
— Ты же сам предлагал заклад, что не будет двести пятьдесят пудов?
— В жизнь не будет!
— Ну, так иди.
— Идти, что ль? — обратился он к мужикам.
— Знамо, иди!
— Чего не идти?
— Не знаю, как…
— Айда пополам, — вызвался Исаев.
— Иди, иди! чего ты?
— А откуда снопы возить? — спросил Ганюшев.
— Ну, хоть с речки.
— То-то, — сказал Ганюшев. — А ты вот чего: десятину снопов поставь.
— Нет, две.
— Ну, — айда! — решился, наконец, Ганюшев, — что будет! — проговорил он.
Через час мы уже взвешивали смолоченную рожь; по расчету на десятине получилось двести семьдесят пять пудов.
— Что, Ганюшев, видно, не каждый раз тебе меня накрывать? — спросил я.
Ганюшев утешал себя тем, что и у него, пожалуй, будет сто пятьдесят пудов.
— Ага, стал верить, — рассмеялся я.
Мужики пристали, чтобы я простил Ганюшеву проигранное пари, а им бы выдал на ведро водки.
— Ох уж мне эта водка! — отвечал я. — Вперед вам говорю, господа: с нового года кабак закрою, — либо я, либо кабак.
— Да и нам в нем радости нет, — согласился Елесин, — хоть сейчас.
— Без кабака хуже, — заметил Петр Беляков. — Было у нас — закрыли, так что ж ты думаешь? — в каждой избе кабак открылся, водку пополам с водой мешали; грех такой пошел, что через месяц опять целовальника пустили. Мещанишки мы, сударь: староста наш ничего не может поделать, так и живем, как на бессудной земле (у мещан староста не имеет полицейской власти).
— Я вам буду за старосту и сам досмотрю, чтобы не торговали водкой. Раз, два накрою, посидит в тюрьме — пропадет охота.
— Греха много будет, — заметил Петр,
— Не будет, — отвечал я.
— Кто там жив еще будет, — замял Андрей Михеев, — а теперь бы хорошо пропустить с устатка. Вон твоей милости без малого сотнягу намолотили, по пятаку, и то на ведро наработали.
— Да ведь обидно то, что к моему ведру вы своих три прибавите.
— Ни боже мой! — горячо отозвался Михеев, а за ним и другие. — Вот там выпьем и тем же духом айда спать!
— Так ли?
— Верно.
— Разве Сидора Фомича послать с вами, чтобы досмотрел.
— Что ж, хоть и Сидора Фомича посылай. Коли сказали, так и сделаем.
— Ну, хорошо: я вам дам на ведро, только и вы меня уважьте.
— Мы тебя всегда уважаем.
— Мы рады за тебя не то что… хоть в огонь.
— Выезжайте завтра пахать яровое. Наступило молчание.
— Больно неколи, — заговорил Исаев.
— Надо ж когда-нибудь пахать, — возразил я.
— А весной чего станем делать?
— А весной пораньше посеете, да и за пар.
— Эх, как ты нас трудишь работой! — сказал Исаев. — Всем ты хорош: и жалеешь, и заботишься, и на водку даешь, только вот работой маешь.
— Для кого же я вас маю? Для вас же.
— Знамо, для нас, только не под силу больно. Бьешься, бьешься, а выйдет ли в дело…
— Выйдет, выйдет, бог даст, — весело перебил я его-
— Все думается, все нам сомнительно…
Угрюмое облачко набежало на лица мужиков.
— Вы вот сомневались и насчет моей ржи, а моя правда вышла, — отвечал я. — Что ж, я враг себе, что ли? Даром меня двадцать пять лет учили, чтоб я не мог разобрать, что худо, что хорошо? Да вы же сами ездили за моими семенами к немцам. Худо разве у них?
— Коли худо, — заговорил, оживляясь, Петр, — у них жнива выше нашего хлеба. Издали я и взаправду подумал, что это хлеб. Гляжу, лошадь прямо в хлеб идет. Я себе думаю: немцы, а лошадь в хлеб пускают, — глядь, это жнива такая.
— Ну, а с чего у них такие хлеба родятся? — спросил я. — Чать, с работы? Земля одна.
Воспоминание о немцах оживило толпу.
— Знамо, вспаши ее раза два, три — все отличится против одноразки.
— Когда не отличится. Ноне я на зябе сеял полбу. Так что ты, братец мой? Отличилась. Рядом хлеб, а на ней другой.
— Знамо, другой.
— Работа много тянет.
— А може, и не даст ли господь и нам свое счастье сыскать, — раздумчиво проговорил Исаев. — Може, и пожалеет он нас за нашу бедность, за маету нашу.
— Бедность наша большая, — вздохнул Григорий Керов. — Темный мы народ, и рад бы как лучше, а не знаешь.
— А научить некому, — сказал я ему в тон.
— То-то некому, — согласился Керов.
— Барин, так барин и есть, — продолжал я тем же тоном.
Керов спохватился и сконфуженно уставился на меня.
— Э-э, как ты нас подводишь, — вступился Егор Исаев. — А ты нас пожалей, а не то чтоб на смех нас подымать.
В голосе Исаева послышалась фамильярная нотка. Я слегка покосился на него и продолжал смотреть на Керова.
— Да я чего? — отвечал Исаев. — Я ведь не то, чтоб… я ведь того… Ну, прости, коли что неловко сказал, — обратился он уж прямо ко мне.
— Верить надо больше тем, кто вам добра желает, — обратился я к Исаеву. — Не из корысти я к вам приехал. Гнался бы за деньгами, продолжал бы служить и с имения получал бы, да и на службе больше чем с имения заработал бы. Три года я с вами, можно, кажется, убедиться, что я за человек — обманщик, враг ли ваш, или желаю вам добра.
— Знамо, добра желаешь, — согласился Исаев.
— А верите, что желаю добра, так и делайте, как учу. Трудно, да ничего не поделаешь, — бог труды любит. За двадцать пять лет, конечно, вы от правильного труда отвыкли, зато же и впали в нищету. Главное, что от труда никуда не денешься; оттого, что не вовремя его выполнишь, труд все будет такой же, только толк другой выйдет.
Мужики молчали.
— Ну, так что ж, господа, начнете завтра пахать?
А уж на водку, так и быть, дам.
Толпа нерешительно молчала. Хотелось и водки и пахать не хотелось.
— Уважить разве? — обратился Исаев к толпе.
— Да чего станешь делать? — сказал Керов. — Видно, выручить надо барина.
— Оно и то сказать, — согласился Петр, — тяни не тяни, а пахать ее все не миновать.
— Знамо не миновать, — согласился Елесин.
Мало-помалу и другие стали склоняться к мысли о необходимости начать пахать.
— Видно, ладно уж, — обратился ко мне Исаев.
— Ну, спасибо, — сказал я, — только уж, старики, не взыщите, я настаивать стану.
— Неужели обманем? — обиделся Петр. — Коли дали согласие, так уж, знамо, станем пахать.
Я дал им на ведро водки и пошел с Синицыным домой.
— Вот вы как с ними, — раздумчиво говорил Синицын. — Что ж, дай бог! Вы больше приспособлены к духу времени, вам и книги в руки. Вот как-то мне господь поможет с своими делами. Хочу ехать в город, денег под вторую закладную искать.
— Охота вам, Дмитрий Иванович, мучить себя, — сказал я. — Вы сами сознаете, что не приспособлены к духу времени, надо соответственно и действовать. На вашем месте я бы посадил надежного приказчика в имение, а сам бы совсем уехал. Ну, хоть к нам переезжайте; устроим мы вас во флигеле, отлично заживете, будете заниматься своим любимым предметом — историей, отдохнете себе. Денег я для уплаты процентов вам дам, — незачем и в город ездить и закладывать.
— Я вас иначе не называю, как своим духовным братом, и верю, что всегда найду в вас поддержку, но…
Кончилось тем, что Синицын наотрез отказался от моего предложения и чем свет уехал в город,
Дворов 15 из 44 вопреки уговору не выехало на другой день пахать. Оставшиеся были отчаянная публика: бедные, беспечные, обленившиеся, для которых все мои нововведения были всегда тяжелою, бесцельною обузой. Нельзя было не согласиться с ними в том отношении, что труд их в сравнении с другими почти не достигал цели: от плохой лошаденки, плохой снасти, самого плохого, ленивого и беспечного получалась и работа плохая, а вследствие этого и урожай значительно хуже других.
Жалобы их выражались так: «Маешься, маешься, работы по горло, а толков никаких. Это бы время, что работаешь без толку на себя, тебе бы хоть поденщиной работать, и то стал бы жить не хуже других. А этак и себе толков нет, и тебе радости мало».
— Не сразу, не сразу, — ободрял я таких. — Прыщ, и тот сначала почешется, а потом уж выскочит, а ты сразу захотел разбогатеть. Может, у меня на поденщине ты и заработал бы больше, да я-то сегодня здесь, а завтра нет меня. А твое дело всегда будет при тебе. Конечно, с непривычки трудно, зато хорошо потом будет.
— Дай-то бог…
С невыехавшими я поступил круто: через час их скотина была выделена из табуна и пригнана в деревню.
