Скажите, если бы дядя Петро не был дорогим гостем, разве к нему так относились, а?
Больше всего ему понравилась паша кузница. Мы там трп раза были. В кузнице работают два кузнеца - два Габи: одпого зовут Толстый Габи, другого Тонкий Габи. Оба Габи быстро подружились с дорогим гостем говорят не наговорятся.
Каждый раз, когда мы бывали в кузнице, дядя Петро, засучив рукава, брал большой молот, величиной с мою голову, бил этим молотом по красному, раскаленному железу, и оно становилось тоненьким, как блпнчик.
- Вот это кузнец так кузнец! - говорит Тонкий Габи Толстому. - Вот у кого силища!
Мы с дядей Петром сделали мне ножичек, а маме новую кочергу. Лишь Оксане ничего не смастерили. В кузнице просто невозможно сделать куклу, это всякий понимает.
- Как сон прошли эти три дня, - говорит теперь мама.
Если так говорит моя мама, наверно, оно так и было.
ТАИНСТВЕННЫЙ РАЗГОВОР
Оксана со своим папой вошли в дом, а я завернул в сад, чтобы спрятать в сокровищнице разные железки, которые мы принесли из кузницы.
Я прошел мимо яблонь, посаженных весною. Вот Ок-санина яблоня, вот моя, это папина яблоня, а та мамина. Чья же эта, пятая яблоня?.. А что сказала тогда, весною, мама? Что пятая яблоня будет для гостя. У нас теперь есть дорогой гость. Как хорошо! Я сейчас же называю пятую яблоню именем дяди Петра. Всем по яблоньке!..
Когда я сидел у березки и копался в нашей сокровищнице, то услышал негромкий разговор.
Кто же это разговаривает?
Я поднял голову и посмотрел. Недалеко от меня, за кустом орешника, стояла бабушка, а с той стороны была видна белая борода дедушки Мансура.
- Очень любит он детей, - говорит бабушка, - Сам такой сердечный, и руки у него золотые. Очень хорошим оказался наш новый родственник, радуюсь я, не нарадуюсь.
- Так, так, сестрица, - говорит дед. - Людей роднят не язык и не богатство - а сердце. Я много жил на свете и это знаю. Время наше такое, сестрица, оно не только жизнь людей, но и сердца их сделало лучше.
Бабушка шумно вздыхает и продолжает тихо:
- Эта разлука, Мансур, так тяжела, будто вырвали из груди сердце. Слишком уж мы к дочке нашей привязаны. И на отца ее еще не нагляделись. Горше всего будет Ямилю и Кюнбике. Чего бы только не дала я, чтобы жили мы тут все вместе! Никак не можем уговорить его... Опять раздался мягкий, ровный голос деда:
- Не надо уговаривать, сестра. Если у настоящего джигита земля покрыта золой и углем, как может терпеть его сердце! Он должен вернуться к своей земле, любящими руками посеять в нее доброе зерно и наново свить гнездо...
Их разговор показался мне странным, и я понял, что меня ждет большая печаль. В груди у меня вдруг что-то оборвалось - не сердце ли это?
Они же говорили о моей сестре и дяде Петре! Может быть, их уже и нет?
Я бросился в дом. Сестра моя сидит на сундуке, болтает ногами и что-то говорит своему папе. Ее светлые глаза так весело улыбаются... Я сразу успокоился. Да вот же они!
- Ты к нашей сокровищнице ходил, я знаю, - говорит Оксана. - Давайка посадим моих кукол на твоих коней и повезем их в гости.
- А куда?
- Далеко-далеко - на Украину.
В комнату быстро входит бабушка и сразу берется за самовар.
- Гости без чая, а я заговорилась. Ох, как нехорошо, - сетует она.
А у меня в ушах звенят другие ее слова, которые она говорила у плетня:
"... будто вырвали из груди сердце..."
Что же это значит?
Я только потом понял бабушкины слова.
ПРОВОДЫ
Вот и настал последний день августа. Утро было теп-лое-претеплое. Желтая трава на дворе, листья на деревьях, железные крыши домов, белые телеграфные столбы на улице - все было залито солнцем.
- Как тепло прощается с нами лето! - говорила бабушка. - Зимой мы будем вспоминать о нем.
В это утро дядя Петро и Оксана прощались с нашим аулом.
У ворот стояла запряженная в телегу колхозная лошадь Атака. Вокруг бегали мальчики и девочки, взрослые разговаривали.
Все было готово к отъезду. Мама одела Оксану в самое лучшее платье. Дядя Петро побрился.
Папа уже вынес все вещи, положил их на телегу и опять вернулся в дом. Бабушка велела всем присесть, Только тогда, обернувшись ко мне, мама сказала:
- Вот и настало время, Ямиль, прощаться тебе с сестрой. Сегодня Оксана уезжает на Украину вместе со своим папой. А потом мы поедем к ним в гости. Ладно, дочка? - ласково спрашивает она Оксану.
- Ой, мама, только скорее приезжайте! - Оксана берет маму за руку. - Пусть Ямиль сейчас с нами поедет. Поедешь, Ямиль?
- Кто же останется дома, если вы вдвоем уедете? Мы уж приедем все вместе, - говорит бабушка.
Я слушаю и удивляюсь: почему Оксапа должна ехать одна, когда я не хочу расставаться с ней?
Неужели они этого не понимают? Мне хочется громко-громко плакать.
Некоторое время мы сидим молча. Потом бабушка подает рукой знак, что пора встать.
Мы все выходим на улицу. Люди окружают дядю Петра, жмут ему руки и говорят:
- Прощай, брат, да не навсегда!
Кто-то поднимает Оксану, целует. Ее передают с рук на руки.
Прощанье длится долго. Самой последней к сестре моей подходит бабушка и гладит ее по светлым волосам.
- Будь счастлива, расти честным и хорошим человеком, доченька, говорит она; мокрые от слез глаза ее стали совсем красными.
Потом мы все усаживаемся на телегу. Мама берет Оксану на колени. Папа встряхивает вожжами. Люди остаются у наших ворот, машут руками. Фагима громко, навзрыд плачет. Марат и Фарит бегут за телегой.
- Прощай, Оксана, будь здорова! - кричит она. Сестра машет им рукой.
Мальчики долго еще бегут за нами, потом отстают и смотрят вслед.
Мы проезжаем Лесную гору, большой луг, где мы отдыхали с папой. Папа останавливает коня и спрыгивает с телеги.
- Идите, дети, вперед, разомните ноги, - говорит он. - Когда устанете, сядете снова.
Мама помогает Оксане слезть с телеги, я спрыгиваю сам.
Мы бежим по желтой траве. Цветов уже нет - они отцвели, и бабочек не видно. На стоге сена сидит какая-то большая серая птица, от нее на землю падает тень.
- К-ш-ш!.. Кш-ш-ш! - кричу я, по серая птица не улетает.
- Не пугай ее, Ямиль, может быть, ей хочется спать, - говорит Оксана. - Почему эта птица одна, где ее дети?.. Может, ее дети уехали в гости? - Она молчит, потом тихо добавляет: - Мама сегодня вышла со мной в сени, обнимала, обнимала меня, а потом заплакала...
Я оглядываюсь. Мама, папа и дядя Петро идут за телегой.
Вдалеке едва виднеется наша Полевая сторона. Летом там растут цветы, голубые, как глаза моей сестренки. Их зовут незабудками. Бывало, мы рвали эти цветы в дома ставили их в стакан с водой. Теперь уже нет этих цветов. И башмаки наши поизносились. И Оксана уезжает. Дома остается только Оксанина яблоня и еще тот, самый красивый, гусенок.
- Не уезжай, Оксана, - прошу я.
- Мама сказала, что нужно ехать. А мой папа - он хороший, он и тебя, Ямпль, любит и меня. Ты приедешь с мамой к нам в гости, у нас там новый дом будет.
Нас догоняет телега, и мы с Оксаной опять усаживаемся на нее.
Едем долго-долго, через леса, мосты, по берегам озер. Снова поднимаемся в гору. Впереди проезжает длинный поезд, оставляя за собой белые клубы дыма. За деревьями виднеется белый домик.
- Вот и доехали, - говорит папа.
Телега останавливается под деревом, не доезжая до белого домика.
Папа и дядя Петро идут в дом, а мы с мамой остаемся у лошади. Возле домика лежат блестящие рельсы, они тянутся так далеко, как будто нигде не кончаются. По этим рельсам идут поезда.
Перед домиком выложены большие ровные кадши. Они похожи на тот камень, на котором дедушка Мансур точит топор. Только здесь их много, и они прилажены один к другому, по ним ходят люди. Детей не видно, кругом одни взрослые. Мама берет нас с Оксаной за руки, и мы тоже ходим по этим ровным камням. Мама не разговаривает и не смеется.
- Билеты есть, - слышим мы голос папы. Он и дядя Петро догоняют нас. - Скоро будет поезд. Я пойду принесу вещи.
Папа уходит, а дядя Петро остается с нами и разговаривает с мамой. Я не понимаю их, они говорят не по-башкирски. Потом подходит и папа с вещами. Теперь они говорят втроем.
- Идет! - закричал вдруг кто-то.
Люди засуетились, забегали, из-за деревьев показался паровоз. Он так грохотал, что под ногами дрожала земля, и так пыхтел, проходя мимо нас, что я даже испугался.
Мама потянула меня за рукав, и мы побежали за вагонами. У одного вагона дядя Петро остановился и отдал билет человеку в черном костюме с блестящими пуговицами.
Мы стали прощаться.
Дядя Петро обнял папу, крепко сжал мамины руки, потом поднял меня и три раза поцеловал в щеки.
Оксана вдруг бросилась к маме и крепко обняла ее. Они прижались друг к другу, плечи мамы вздрагивали.
Папа поспешно взял Оксану из маминых рук, поцеловал и опустил на землю.
- Попрощайтесь, дети, - сказал он, гладя меня до плечу.
Сестра моя обернулась ко мне, и я увидел ее лицо, мокрое от слез, словно забрызганное дождем. Я бросился к ней:
