часами империи, кто-то, помнится, заметил, что всякий мыслящий русский тайно или явно, но всегда историософствует, о чем бы ни размышлял, каковы бы ни были его взгляды – правые, левые, средние, полусредние, будь он марксист или хилиаст в духе бердяева [89], масон или православный подвижник, монархист или революционер – он всегда обращается к истории как к последней инстанции: она рассудит, но как не забежать вперед в надежде предугадать ее суд? – и не столько приговор предсказать (тут как бы все очевидно), сколько дату суда, не «что», но «когда», вот в чем шутка, а раз так, то, стало быть, и писатель, и поэт, и всякий, кто имеет дело со словом, – это всего лишь отгадчик сроков, назначенных для родного языка и родной страны, а автор биографии баратынского тоже поэт, бывший поэт, вернее: суховато-рассудочный строй лиры, что-то школьное наблюдалось в его стихах, деньги зарабатывает частными уроками [90], педагог, говорят, высокого класса – два месяца занятий с ним, и круглый болван абсолютно грамотен, шпарит наизусть первую страницу «войны и мира» с парижским, не без шарма, прононсом, «полумертвых душ» декламирует по памяти, избавясь наконец от украинского акцента, – точно воспроизводит финал романа «мать» в лицах, на разные голоса, словом, что и говорить, репетитор запредельной квалификации, но поэт… трудно оценить так сразу, что-то выспренне-туманное, малопонятное, две-три строки резанут читателя откровенной и пронзительной болью, остальное – лоскутно-цитатный цветной туман – и вдруг выходит его роман и сразу по выходе становится бестселлером – сложно, витиевато, даже кое-где слишком вычурно написан, но выстроен, честное слово, мастерски, у автора звериная литературная интуиция, вот и обращается с фактами как власть имеющий, с неким естественным правом сильного, этакий словесный раскольников, убивец старушки-достоверности, и, главное, безнаказан! все искажения азбучных истин сошли с рук, потому что служат познанию Истины, игра подмигивающих цифр, имен, отношений, радуга, луг после дождя, влажная блестящая трава, не то что профессор-норвежец, который год не отрывал жопы от архивных стульев ЦГАЛИ или пушдома, обедал и ужинал, не выходя из книгохранилищ, на подоконнике возле мужской уборной (заготовленные с вечера бутерброды с ветчиной и сыром, кофе в термосе), ночами в аспирантском общежитии обрабатывал переписанное, обнаружил около 400 неизвестных писем баратынского, докопался до цвета глаз его прабабки-датчанки, в москве и питере общался только с местными коллегами по пушкинской эпохе, ни разу не задрал голову, не прищурился, чтобы рассмотреть желтоцементное облачко над шпилем университета на воробьевых горах, где некогда герцен клялся огареву в любви до гроба, не опустил, проезжая по грохочущему дворцовому мосту, свой светлый северный взгляд на рыбачий баркас, внизу, у мостового быка, на человека в баркасе (брезентовая роба с капюшоном, лица никогда не разглядишь, крабьи рукавицы, профессия: матрос рыболовецкого совхоза, хобби: история русской литературы XX века, образование: высшее, филологическое, соученик и близкий друг поэта – биографа баратынского, неторопливые движения, полусогнувшись перебирает руками у кормы баркаса, тогда как мысли заняты тем же, о чем сейчас меланхолически размышляет норвежец: почему же все-таки баратынский нередко допускал одну и ту же синтаксическую промашку – ставил запятую, а не точку в конце стихотворения [91], небрежность? осознанный прием? если прием – то почему при публикациях ошибка выправлялась и стихотворение завершалось как положено? если небрежность – то почему, каллиграфически переписывая в альбомы любительниц, когда, казалось бы, исключена любая описка, он с удручающим постоянством оставлял своего червонного вибриона-головастика, вместо того чтобы более достойным и светским образом завершить какую-нибудь словесную и вполне светскую рифмованную виньетку?) – но долго думать не приходится, жизнь берет свое, норвежца сбил с мысли шум в середине троллейбуса, у кассы, где армейский пенсионер уличил подростка, начинающего жить, в попытке надуть государство, бросив вместо четырех копеек одну и оторвав билет, куда уж тут, конечно, с такой молодежью коммунизма не построишь, учишь их учишь, а они, бездельники и лоботрясы, норовят на дармовщинку, потом удивляемся, отчего товаров не хватает – работать не хотят! трудно сосредоточиться и матросу рыболовецкого баркаса: прошел прогулочный метеор, длинная волна качнула лодку, на секунду он теряет равновесие, а когда восстанавливает – уже никакого баратынского в голове, застыли над ним, на мосту, любители-рыболовы – здесь промышленная путина, лов прославленной корюшки, тяпушки и ряпушки, там – одно дилетантство, занудное стояние с надеждой – клюнет, взметнется в воздух кобзда или салака, попав на крючок, проблещет узкое, в палец длиной, серебристое тельце, бездарная ловля бездарной ненужной живности, попала на крюк – и летит обратно с разорванной губою, снова мелькает в воздухе, отшвырнутая за ненужностью рыбка-филолог, славистская тварь, ни разу не становился норвежец в раздумье у памятной доски с именами крылова и сатирика щедрина, не поехал на экскурсию в город пушкин (б. царское село) смотреть дортуары лицеистов, не застыл, изумлен, пред позолоченными медными пламенеющими мечами: барочная постройка на садовой дворец елизаветинских времен, затем пажеский корпус, ныне суворовское училище [92] – именно отсюда, из этого дома, с позором был изгнан будущий поэт, а пока – пятнадцатилетний вор и транжира, ребенок сомнительных моральных качеств, но не выдумка ли – кража, в которой он участвовал? существовала ли и в самом деле изначальная тяжесть вины, железнодорожная стрелка на паровом пути в неаполь счастья, болезни и смерти, роковая роль случайности – с кем не бывало? подросток, дурья башка ума необычного, едва ли чрезвычайного, тогда еще на месте грядущей николаевской железной дороги рос низкорослый кустарник – это потом уже, двадцать лет спустя, об ноготь царя запнулся, дугу выписал любовно заточенный карандашик [93], тьфу ты господи! неловко придерживал линейку, размахнувшись кратчайшей прямой между двумя столицами, новою и старой, куда пропала юношеская сноровка, а ведь когда-то именно он, николай павлович, впоследствии николай палкин [94], самолично обнаружил отсутствие фундамента у почти законченного исаакиевского собора [95] – как прохлопали! уму неведомо, года через два все рухнуло бы спохватились – старик-монферран-де виноват, государь сам вооружился принадлежностями, чертить любил с детства, великолепно заточенный серебряный, в палец длиной, карандашик сообщал торжествующее состояние власти над собственным телом, спортивной отлаженности, осмысленности жестов – а тут, надо же, подвел – и надолго на природном пергаменте осталось тепло человеческого тела, надолго, пока ходят поезда из ленинграда в москву, пока не отменили мановением руки тысячелетнего расписания, не сожрали весь уголь, не выпили всю нефть, не высосали из вещей все электричество – до тех пор, может, и не столь отдаленных времен, будет красоваться на картах и схемах дрогнувшая дуга, суставчатый
