Одну минуту мне показалось, что в ответ его словам немолчный шум колес по рельсам стал громче и яростей. Я готов был поверить, что этот грохот готов заглушить крики сумасшедшего, который бесновался передо мной. Но замелькали огни, поезд стал замедлять свой бег. Мы подходили к станции.
— Вам, кажется, здесь сходить, — спросил меня вдруг господин в узкой шляпе с мелко завивающимися усами тихим голосом.
— Да, да, здесь, — отвечал я, не зная сам как, потому что мне здесь вовсе незачем было сходить.
Но через мгновение я уже стоял на мокрых потемневших досках маленькой платформы. Свет керосиновых фонарей тускло дробился в этой влаге. Обер-кондуктор засвистал, с паровоза ответили, и поезд вдруг дернулся. Почти тотчас его задний огонь затерялся в густом осеннем сумраке. Начинал накрапывать мелкий дождик.
Я стоял один на незнакомой маленькой станции, среди мглы и сырости, страшно одинокий и ненужный. Около крохотного буфета, где тускло мерцала лампа, какой-то мужиченко с наслаждением переругивался с буфетчиком. Фонарщик шел с лесенкой тушить фонари. И я не знал, подчинился ли я воле моего случайного собеседника, или спросонок, не сообразив, что весь разговор был лишь во сне, выскочил на эту дикую, затерянную в лесах платформу, где мне придется отогреваться мерзкой водкой и дремать до утра на грязной скамье.
1901
Тарн — миниатюрное озеро, водоем в ущелье у холма. Фенвик очень любит это место, а вот давнего товарища Фостера — не любит. Более того, он винит его в своих бедах и неудачах, ведь Фостер гораздо успешнее во всем. Истерзанный завистью и злобой, Фенвик принимает неожиданно нагрянувшего с дружеским визитом гостя и решает показать ему свой тарн…
Впервые на русском.
DARKER. № 6 июнь 2013
HUGH WALPOLE, «THE TARN», 1923
I
Фостер непроизвольно пересек комнату, склонился над книжным шкафом и встал, слегка опершись и бросая взгляд то на одну книгу, то на другую. Хозяин дома, смотря сзади на его узкую, худую шею, выступающую над низким фланелевым воротником, подумал о легкости, с какой мог бы сжать это горло, и сладострастном, триумфальном удовольствии, какое принесло бы ему подобное действие.
Низкая комната с белыми стенами и потолками была наводнена мягким лейклендским солнцем. Октябрь чудесен на английских озерах: золотое, богатое, ароматное солнце неспешно движется в вечернем рубиновом сиянии по абрикосовому небу, и тогда в этих прекрасных местах плотно ложатся тени, темно-пурпурными обрывками, длинными паутинообразными узорами серебристой сети, густыми мазками янтаря и сумрака. Облака галеонами пересекают горы, то скрываясь, то появляясь, то спускаясь призрачным войском в самое сердце равнин; затем внезапно вздымаются к нежнейшей синеве неба и проредью ложатся вялыми и усталыми тонами.
Коттедж Фенвика смотрел прямо на Лоу-Феллс, а справа от него раскинулись видневшиеся в боковых окнах холмы над Алсуотером.
Фенвик посмотрел на спину Фостера и внезапно ощутил приступ тошноты, сел и прикрыл глаза рукой. Фостер приехал, проделав весь путь из Лондона, чтобы объясниться. Это было так похоже на Фостера: хотеть объясниться и все уладить. Сколько лет он уже с ним знаком? Двадцать, по меньшей мере, и в течение всех этих лет Фостер постоянно стремился со всеми ладить. Он не мог вынести, когда не нравился кому-нибудь. Фостер ненавидел это настолько, что люди думали, будто он нездоров; он хотел, чтобы все были его друзьями. Вероятно, это была одна из причин, по которой Фостер был так успешен и продвигался в карьере, и одна из причин, по которой у Фенвика всего этого не было.
Ведь в этом Фенвик был противоположностью Фостера. Он не хотел иметь друзей, его определенно не заботило отношение к нему людей — людей, которых по той или иной причине презирал, а презирал он довольно многих.
Фенвик смотрел на эту длинную, худую, склонившуюся спину и ощущал дрожь в коленях. Фостер вот-вот повернется и пропищит своим высоким, пронзительным голосом что-нибудь по поводу книг: «Какие славные у тебя книги, Фенвик!» Как много, много раз долгими ночными часами, когда Фенвик не мог уснуть, слышал он этот писк, звучащий совсем рядом, будто в тени его кровати! И сколько раз он отвечал: «Я тебя ненавижу! Ты причина неудач моей жизни! Ты всегда вставал у меня на пути! Всегда, всегда, всегда! Ты, снисходительный и притворный, на самом деле рассказывал другим, каким несчастным, великим неудачником считаешь меня! Ты выставлял меня дураком! Ты ничего от меня не скроешь! Я тебя слышу!»
Уже двадцать лет как Фостер постоянно оказывался на пути Фенвика. Еще давно, когда Робинс искал помощника редактора для своего замечательного журнала «Парфенон» и Фенвик пришел к нему, у них состоялась отличная беседа. Как великолепно Фенвик говорил в тот день; с каким энтузиазмом рассказывал Робинсу (хотя тот и был ослеплен своим тщеславием) о том, каким «Парфенон» мог стать; как Робинс заразился его энтузиазмом; как его жирное туловище носилось по комнате, пока он кричал: «Да, да, Фенвик, это прекрасно! Это действительно прекрасно!» Но в итоге эта работа досталась Фостеру.
Пусть издание просуществовало всего год или около того, но связь с ним принесла Фостеру известность, которая предназначалась Фенвику!
Затем, пять лет спустя Фенвик написал роман «Горькое алоэ» — роман, над которым он кровью и потом трудился три года, — а затем, в самую неделю публикации, Фостер выпускает «Цирк», роман, сделавший ему имя, хотя, видит Бог, это и был слабый сентиментальный мусор. Вы можете сказать, один роман не может убить другой — но так ли это? Не из-за появления ли «Цирка» группка лондонских всезнаек — эта высокомерная, ограниченная, невежественная, самодовольная толпа, неспособная ни на что, кроме своей болтовни, так сильно влияющей на хорошую или плохую судьбу книги, — не стала говорить о «Горьком алоэ» и не обеспечила ей известность? Как бы то ни было, его книга оказалась мертворожденной, а «Цирк» понесся по пути триумфа.
После этого было много случаев, крупных и мелких, и худощавый Фостер всегда препятствовал счастью Фенвика.
Разумеется, у Фенвика родилась навязчивая идея. Скрывшись в сердце Лейкс, без друзей и практически без общества, с весьма скромными запасами денег, он много размышлял о своих неудачах. Это были неудачи, но в этом не было его вины. Разве могли они быть его собственными неудачами при таких талантах и великолепии? Это была вина современной жизни с недостатком культуры, вина глупого материального сумбура, составляющего человеческий интеллект, — и вина Фостера.
Фенвик всегда надеялся, что Фостер оставит его в покое. Он и не знал, что делать, лишь бы не видеть этого человека. Но в один день, к своему изумлению, он получил телеграмму:
Проезжаю мимо. Могу заехать на понедельник и вторник? Джилс Фостер.
Фенвик с трудом верил своим глазам, а затем — из любопытства, из цинического презрения и какого-то более глубокого и загадочного побуждения, которое сам не мог объяснить, — телеграфировал:
Приезжай.
И вот он здесь. Он приехал — можете ли вы поверить? — чтобы «все уладить». Он слышал от Хэмлина Эддиса, что Фенвик был в некой обиде на него.
— Мне это не по душе, старик, и я подумал заехать к тебе, выяснить, в чем дело, и все уладить.
Прошлым вечером после ужина он попытался все уладить. С жадным взглядом, как у пса, выпрашивающего кость, которую, он знает, наверняка заслужил, Фостер протянул руку и попросил Фенвика рассказать, что стряслось.
Фенвик просто ответил, что ничего не стряслось, а Хэмлин Эддис — проклятый дурак.
— О, я рад это слышать! — воскликнул Фостер, вскочив со стула и положив руку Фенвику на плечо. — Я рад этому, старик. Я бы не вынес, если бы мы не смогли остаться друзьями. Ведь мы так долго дружим.
Господи, как же Фенвик ненавидел его в ту минуту!
II
— Какие славные у тебя книги! — Фостер обернулся и взглянул на Фенвика энергичным, радостным взглядом. — Каждая из них вызывает интерес! Мне нравится и то, как ты их расставил на открытых полках — как по мне, стыдно скрывать книги за стеклом.
Фостер подошел и присел рядом с хозяином. Он даже наклонился и положил руку ему на колено.
— Послушай! Спрашиваю в последний раз и хочу убедиться наверняка. Между нами ведь нет ничего дурного, старик? Я знаю, ты заверил меня в этом вчера вечером, но хотелось бы…
Фенвик посмотрел на него и, изучив взглядом, внезапно ощутил сильную, но приятную ненависть. Ему нравилось касание его колена рукой; он и сам наклонился вперед и, думая о том, как приятно было бы вдавить глаза Фостера глубоко-глубоко ему в голову, сжимая их, сдавливая до пурпурного цвета, оставляя пустые, зияющие, кровавые впадины, сказал:
