И дольше века длится день... - Чингиз Айтматов

главная ценность — семейная любовь. Персонажи молодого Айтматова в ренессансном индивидуализме бежали из родовых семей на простор широкой жизни в городе, средь культуры, крушили чужие семьи и не могли создать свои. Здесь же — семейная идиллия. Кажется, тут выключенность из истории и общества, остров какой-то. Но если вдуматься: кем и чем созданы такие вот углубленные нравственные и духовные личности, как Едигей и Укубала, Абуталип и Зарипа, как не опытами нашей истории? То не наивные персонажи рода, в законе адата выросшие; они сначала нарушили закон родовой семьи, противостали ей в тяге к широкой свободной жизни на производстве и, испытав гонения и от рода, и от отчужденных сил в обществе, развившись средь испытаний как личности, прибились друг к другу в семью, что крепится уже индивидуальной любовью. Крепимая личностной любовию, семья становится и почвой, где выращиваются те чистые «люди трудолюбивой души», про которых писал Айтматов в предисловии к роману: «Человек трудолюбивой души будет задавать себе вопросы, на которые у других всегда есть готовый ответ… Наше время дает им столько пищи для размышлений, как никакое не давало никогда».

Давно размышляю я над тем, что неспроста пишутся Айтматовым произведения его не только на киргизском, но и прямо на русском языке, а это — вещь не нейтральная, но что-нибудь да значит сверх того, что русский язык распространен в Союзе. А значить это может еще вот что: творчество Чингиза Айтматова становится фактом не только киргизской, не только общесоветской, но и русской литературы. Ибо им влиты в русскую литературную традицию такие сюжеты, мифологемы, образы, которых русский по происхождению писатель и на материале русской жизни создать не может; но русский литературный процесс (как еще и сход, и сток ныне многих разных русл русскоязычных литератур национальных республик) без них становится далее немыслимым. И из истории русской художественной литературы уже неизъемлемы образы и сюжеты Джамили, Дюйшена, Гульсары, Белого парохода, Буранного полустанка и т. д.

Тамам — конец.

Хайван — скотина.

Кокетай — ласкательно-уменьшительное и в то же время снисходительное обращение.

Выделение р а з р я д к о й, то есть выделение за счет увеличенного расстояния между буквами здесь и далее заменено жирным курсивом. — Примечание оцифровщика.

Арстан, жолбарс, борибасар — лев, тигр, волкодав.

Бейбак — несчастливица.

Таубакель — была не была.

«Максимы» — так назывались эшелоны, предназначенные для перевозки людей.

Хозяин скотины от бога.

Сырттан — сверхсущество, например сверхсобака, сверх волк

Агай — учитель.

Я сирая верблюдица, пришедшая вдохнуть запах шкуры верблюжонка, набитого соломой.

Жоламан — имя, образованное от двух слов: «жол» — путь, «аман» — здоровье; по смыслу — будь здоров в пути.

Тайлак — детеныш верблюда.

Атанша — молоденький атан, молодой самец.

Сила отца не признает.

Шишь — деревянная заноза, продеваемая в верхние губы верблюда.

Сагындым — истосковался, измучился в тоске.

Талгак — потребность беременной женщины в особой на вкус еде, утоление некоего желания.

Кайманча — молодая верблюдица.

Ини — младший брат, младший родич, земляк.

Яицких — от слова «Жайык» (раздольная, широкая), так казахи называли прежде реку Урал.

Жырау — степной бард.

Бечара — бедолага.

Кумбез — гробница.

Мы, это мы, сынок. Не пропускают нас на кладбище. Сделай что-нибудь, помоги нам, сынок.

Тебе и дороги не хватает, тебе и земли не хватает! Плевал я на тебя!

Энеке — матушка.

Астапралла — упаси, господи!

Ат, ата, така — лошадь, отец, подкова.

Показательно, что изо всех возможных в мире перипетий с человеком киргизского писателя роковым образом гнет в ту же сторону: капля воды (пресной) в пустыне воды (соленой). Так что хоть океан там вокруг и водная гладь, но это — без значения, а сюжет тот же как бы и с умирающими от жажды в пустыне среднеазиатской, безводной.