меняется её прекрасное тело. На девятом месяце беременности, пока муж был на работе, она вызвала такси и поехала в Альбес, в лучшую гостиницу, где зарегистрировалась под ложным именем и следующие три дня провела, не выходя из комнаты в ожидании родов. Рожала она одна, в ванной; голую, перепачканную кровью девочку оставила прямо на кафельном полу, даже не завернув в полотенце, и тут же улеглась обратно в постель «отдыхать». А на следующий день, втянув живот и гордо выпятив грудь, оплатила счёт, вызвала такси и вернулась домой. Диего, который все эти дни сходил с ума от тоски, увидев её снова похудевшей, спросил:
– Где ребёнок?
– Какой ещё ребёнок? Нет никакого ребёнка. Прикажи подать мне чай, – отвечала Маддалена.
Тем же вечером её охватила сильнейшая лихорадка, принёсшая с собой жар и бред. Но и в бреду она продолжала повторять: «Нет никакого ребёнка».
Диего в отчаянии просил помощи у матери и сестёр, но никто, кроме самой Маддалены, не знал, где начинать поиски.
Между тем в Альбесе, в гостинице, горничные нашли на полу в ванной, среди пропитанных кровью полотенец, полумёртвую от холода девочку. Началась грандиозная суматоха, приехала полиция, доктора. Девочку вернули к жизни и доставили в дом ребёнка. Из-за выдуманного имени мать долго не удавалось найти. Во всех газетах опубликовали фотографии новорождённой, и многие семьи выразили желание удочерить подкидыша, но предпринять ничего не успели, потому что через два дня в сопровождении матери в Альбес приехал Диего: он прочёл статью в газете и ни на секунду не усомнился, о каком ребёнке идёт речь. Персонал гостиницы признал Маддалену на фотографиях с настоящих документов, которые Диего привёз с собой. Семейство Бертран-Феррелл знали по всей провинции, и если уж оно решило вмешаться в скандал, не оставалось никаких сомнений в том, что ребёнок принадлежал им. Медицинское обследование, которому Маддалена изо всех сил пыталась помешать, подтвердило недавние роды, хотя сама она продолжала всё отрицать. «Случается, что первородящая, сильно мучившаяся родами, теряет рассудок или память», – подтвердил опытный педиатр дома ребёнка. Сам он был только рад избавиться от девочки, понимая, что теперь с ней все будет хорошо – в судьбе остальных своих подопечных (столь многочисленных в нелёгкое военное время) он не был так уверен.
Найдёныша спешно окрестили всё в той же гостинице, назвав именем нашедшей её горничной. Но Диего, отправившись на регистрацию в мэрию, назвал дочь Адой, в честь своей матери, и подтвердил, что она родилась в Доноре, а не в Альбесе: Ада Бертран-Феррелл, дочь Диего и Маддалены Пратези. Маленькую Аду в белой кружевной сорочке и вышитом гладью portenfant [88], верой и правдой служившем всем новорождённым семейства Феррелл, принесли матери, но та отвернулась к стене и заявила: «Не желаю её видеть». (Читая об этом, Ада не могла не вспомнить рассказ Мириам Арреста.) Пришлось ждать, пока Маддалена оправится от лихорадки. Всё это время малышка оставалась на «Вилле Гранде» с бабушкой, которая выписала ей кормилицу из Ордале. Когда стало ясно, что мать выздоровела, девочку вернули в родительский дом, но реакция оказалась той же: «Не желаю её видеть».
Семья предприняла ещё две попытки, но Маддалена оба раза отказывалась от дочери. Наконец донна Ада сказала: «Бесполезно настаивать, Диего. Раз уж женился на порченой, так и держись за неё. А девочку заберу я».
Именно поэтому, когда через два года начались бомбардировки и бабушка попросила дочерей с мужьями отдать ей внуков, чтобы увезти их в Ордале, Аде разрешения уехать не потребовалось: если не считать трёх первых дней, девочка с самого рождения жила с донной Адой, что и продолжилось после окончания войны.
– Ну как, довольна? – спросил доктор Креспи, когда Ада нашла в себе силы оторвать взгляд от бумаги. – Что-нибудь изменилось? Стоило тебе это читать?
– По крайней мере, теперь я понимаю, почему совсем не помню матери. Неплохой получится рассказ для психоаналитика.
Позже Ада не раз задавалась вопросом, знала ли обо всем этом Лауретта, знал ли дядя Тан. И знал ли Лео – в архиве наверняка были подшивки всех местных газет, начиная с ежедневных листков XVIII века. Она спрашивала себя, была ли бабушка Ада столь строгой к ней и кузине из страха, что любая из них может пойти по стопам матери, и не связано ли её собственное «нежелание» беременности с тем, что она, как и Маддалена Пратези, в принципе не собиралась иметь детей. Может, именно прочтя её подсознательные мысли, существо, которое она в Греции звала «иллюзией Марчелло», предпочло умереть?
Но в тот момент единственной реакцией Ады была обращённая против тёток холодная ярость и желание отплатить им той же монетой. Какую бы грязную историю для них найти? Ада не жалела, что сожгла бабушкин дневник, всё больше и больше чувствуя, что воздала ей там самым дань уважения и благодарности. Но эта парочка, эти две ведьмы...
Продолжив читать, она обнаружила, что тётки решили заодно запятнать и репутацию доктора Креспи. Они утверждали, что его жена, прежде чем выйти за него замуж, была зарегистрирована в полицейском участке как «пансионерка» дома терпимости и даже, получив медицинскую книжку, курсировала из одного города в другой на «пятнашки» [89]. Доктор был тогда ещё студентом и, не имея возможности платить, каждую ночь «фланировал» по салону борделя в ожидании возлюбленной. Ада была поражена, с каким знанием дела обвинители пользовались жаргоном исчезнувших больше двадцати лет назад заведений, словечками, которые в те годы употребляли только проститутки и их клиенты. Ни стыда ни совести! Вот они, черным по белому! Такого её тётки вспомнить не могли – как, впрочем, и кузены, к моменту принятия «закона Мерлин» ещё несовершеннолетние. Значит, Дино Аликандиа? Или Джироламо Дессарт? Грязные свиньи, думала она. Образцовые мужья, истово верующие отцы семейств – и постоянные посетители этих убогих рынков человеческой плоти! Впрочем, как вспоминали обвинители, дядя Тан
